Это лишь игра - Елена Алексеевна Шолохова

всё по лицу видно. Оно у нее как маска. Застывшее в своем горе. Я тоже смотрю на нее, и чувствую, как сжимается горло.

– Спасибо, что довезли, – наконец глухо произносит она и выходит.

– Подожди, – говорю Василию. А сам слежу, как она нетвердым шагом идет к дому, как тяжело поднимается на крыльцо, затем темноту на миг рассекает желтый свет – это распахивается дверь на первом этаже. Ее силуэт мелькает в последний раз и растворяется. Снова становится темно.

Её уже нет здесь, а в груди все еще ноет.

– Поехали.

Через полчаса въезжаем во двор дома. Василий, вижу, нервничает. Даже догадываюсь из-за чего. А попросить не может, стыдно. В другой раз я бы промолчал, сделал бы вид, что ничего не замечаю, но Третьякова сегодня вскрыла меня не хуже, чем я ее Петю.

– Не переживай, отец ничего про аварию не узнает, – бросаю ему, выходя.

– Спасибо! – с чувством отвечает Василий.

29. Герман

У отца поразительное чутье. Я захожу домой, и он сразу пристает с расспросами:

– Герман, с тобой все в порядке? Ничего плохого не случилось? А то мне как-то беспокойно на душе было. Сидел вроде, ничего, а потом вдруг заскребло. Василию даже звонил. Точно все хорошо?

– Да, – я раскидываю руки, мол, посмотри и убедись.

– Ну хорошо.

Позже за ужином опять одолевает: как день прошел? Что было? Почему такой задумчивый? Почему плохо ешь? Не заболел?

Есть действительно не хочется, ковыряюсь через силу. А перед глазами так и стоит измученное лицо Третьяковой. И весь вечер только об этом все мысли.

Я ведь в общем-то понимал, что все это для нее будет малоприятно, но особо не задумывался. То есть вообще об этом не думал поначалу. Был к ней интерес, был азарт доказать, что она неправа и спустить ее на землю. А на Чернышова в тот момент вообще было плевать. Потом уже он стал бесить все сильнее и сильнее. Да и она начала раздражать тем, что так слепа. Что не видела очевидного. Что носилась с ним, как с писаной торбой и постоянно как дура навязывалась к нему: Петя – то, Петя – сё, пойдем со мной, Петя… Тогда как он под смешки наших кривил физиономию, мол, как она его уже достала. А за ее спиной и вовсе полуоправдывался-полухвастался:

– Да че я сделаю, пацаны? Видите же, что Ленка сама за мной таскается.

– А кто ее мацал, а? – припомнил Шатохин.

– И что с того? Это вообще другое. Ты бы отказался помацать девчонку, если она сама на тебя вешается? – отбивался Чернышов.

– Я бы – точно не отказался, – ответил за Шатохина Ямпольский. – Третьякова твоя, конечно, лютый колхоз, но так-то симпотная. Я бы ее не только помацал… А она как, норм сосется?

– Да ниче так… – промямлил Черный.

А когда мы вышли из мужской раздевалки, Третьякова уже тут как тут. Поджидала его:

– Петя, идем домой?

– Да у нас же тренировка, я ж тебе говорил. Соревнование же в эту пятницу…

Она посмотрела на него как преданная дура.

– А вечером зайдешь?

– Ага, – махнул он ей рукой, потом повернулся к нашим с красноречивой гримасой: Ну вот. Видели? Проходу мне не дает, никуда от нее не денешься.

Черный, который уже и до этого меня подбешивал, в тот момент опротивел до крайности. Так, что захотелось не только ей что-то там доказать, но чтобы и он почувствовал себя тварью. А в итоге как-то не очень чувствую себя я.

Просто не думал, что увижу в ней столько боли. И это неожиданно пробрало, хоть мне и не понять ее горя.

В колледже, там, в Калгари, тоже бывали моменты. Помню, однажды поймали с косяком парня, с которым я делил комнату в кампусе. Мы с ним нормально общались, я его… ну, не то чтобы опекал, скорее, просто избавил от неприятностей. Сам по себе он был тихоней, вроде нашего Жуковского. Такой же забитый, полудохлый, бессловесный. Типичная жертва. И его тоже гоняли. Как-то поздно вечером или даже ночью я спустился в прачечную и застал картину: он, полуголый, стоит на коленях, скулит, трясется. Вокруг него возвышаются парни и, смеясь, попинывают его. Не остервенело, а так, больше для унижения. Я зачем-то влез.

Тогда его отпустили, но на следующую ночь устроили ему очередное шоу, и он примчался ко мне. Я в то время жил один, но комната была на двоих. Так что пустил его к себе на время, а он как-то прижился, ну и мне особо не мешал. После этого от него отстали. Он даже со временем осмелел. А спустя два года куратор кампуса застал его с травой, прямо в нашей комнате.

За такие дела у нас, естественно, сразу исключали. И он просто свалил все на меня. Потом, конечно, извинялся: «Я не хотел… я не подумал, я ничего такого… я просто сказал, что это не моё… Ну тебя бы все равно не исключили…».

Тогда было неприятно, это да. Но чтобы расстраиваться или переживать, а уж тем более убиваться… абсолютно нет. Случались еще какие-то подобные истории. Но они лишь подтверждали то, что я и так знал: нельзя никому безоговорочно доверять и полагаться стоит только на себя. Потому что каждого прежде всего волнует только он сам, что, в общем-то, естественно. Это надо принять как неизбежность, и разочарований не будет.

А Третьякова… она как будто не от мира сего. И мне действительно ее такую жаль. Я даже ловлю себя на том, что переживаю за неё так, что ни на чем другом не могу сфокусировать внимание. Уже ночью хочу зайти к ней в вк, но нахожу лишь удаленный профиль, хотя на днях видел ее страницу.

Зато в чате класса новое воззвание: игнорить Третьякову.

«Пусть эта убогая живет, но никто не должен с ней даже здороваться. Ее в нашем классе больше нет», -- пишет Михайловская.

И в ответ сплошные лайки...

30. Герман

– Сегодня работать будете в парах, – говорит Бурунов, наш ОБЖшник. Он же – зам директрисы.

Бурунов – бывший военный и замашки у него солдафонские. Наши с ним не шутят.

– Все, кто сидит по одному, подсаживайтесь друг к другу, – велит он.