А «Скорая» уже едет - Константин Шох

работаешь вообще? – осмелев от общественной поддержки окончательно, парень пихает меня в грудь.

Не надо было этого делать…

Двадцать три часа смены для меня слились в один, вобрав в себя всю усталость, всю злость, всю боль и обиду, всю горечь, которой были пропитаны эти сутки. Я даже не заметил, как моя ладонь сжалась в кулак, плечо описало короткий полукруг в воздухе, а костяшки пальцев с хрустом влетели в подбородок парня. Громко клацнули зубы. Больные дружно охнули, а парень, нелепо взмахнув руками и дернув головой, отлетел назад, звучно приложившись поясницей о стоящую возле стены каталку.

– Ааауф!! Ты шшто, сука…

На этот раз я двинул ему в нос, затем, схватив за курчавые волосы, швырнул его через колено на пол. Паренек звучно шлепнулся на текстурированую под мрамор плитку, заелозил ладонями, оставляя кровавые отпечатки пальцев. Я, коротко размахнувшись, как следует заехал ему ногой по животу, не давая ему подняться.

– Эй, ты чего творишь, доктор? – заголосил дед.

– Пасть закрой!! – рявкнул я ему. Дед торопливо отступил.

Нагибаюсь, сгребаю за шиворот пускающего кровь разбитыми губами и носом паренька, придавливаю его к стене, локтем прижимаю глотку.

– Чего я работаю вообще? Чего работаю? Работаю чего, мать твоя шлюха?! Да как у тебя, мудачина, язык повернулся такие вопросы задавать?!

– Хррр! – пытается спорить паренек, судорожно цепляясь грязными пальцами за мое предплечье.

– А если бы я не работал? А? Если бы взял да и сказал вчера утром – мать, мол, ее так, такой работы, кроме геморроя, больше ничего не наживешь? И мой доктор бы сказала то же самое, и весь персонал нашей подстанции? Кому бы ты тогда, сучонок, звонил в пять утра, кто бы твою бабку, которую ты со своим папашей едва в гроб не вогнали, капал бы, кто дышал бы за нее, кто ее пер бы на себе в гору? А?!

Внезапно сильные руки хватают меня за плечи и рывком оттаскивают назад.

– Остынь-ка, парень.

Пытаюсь вырваться – не получается. Держит меня плечистый мужик в больничном халате.

– Тихо, не рвись, или скручу.

Любящий внук у стены оседает комом на пол, обеими руками держась за горло. К стоящим больным присоединились две медсестры, круглыми глазами смотрящие на лужи крови на полу.

– Чего вылупились?! – ору я. Господи, да у меня истерика! – Чего зенки вылупили… больные траханные? Если «Скорая помощь» такая дерьмовая у нас – хрена вызываете?! Дохните сами, в своих норах, подальше от нас, раз мы такое быдло! Что ты там мне про мою зарплату говорил, козел старый?! Ты ее видел, эту зарплату? Ты на нее жил?! Чего молчишь? Ты хоть раз роды принимал?! Хоть раз бомжей туберкулезных и обосранных на себе таскал? На твоих руках хоть кто-то умирал, ты хоть кого-то с того света вытаскивал, что ты меня моей зарплатой попрекаешь, ты, мразь плешивая?!!

Держащий меня мужик зажимает мне лапищей рот, оттаскивает назад.

– Тихо-тихо-тихо, все, дружок, не шуми… И так уже наговорил много.

– Что здесь происходит? – выбегает врач приемного. – Что?.. Вы что здесь вытворяете?!

Офелия молча отпихивает ее, прибираясь ко мне сквозь густеющую толпу больных, появляющихся в дверях.

– Что тут случилось?

– Этот парень спровоцировал вашего фельдшера, – спокойно и внятно говорит держащий меня здоровяк. – Начал оскорблять, толкнул – за что и схлопотал. Если надо, могу все подтвердить документально, я тут был с самого начала.

– Антон?

– Что – Антон? Вы еще его защищать начните, Офелия Михайловна!

– Соблюдай субординацию, сопляк! – мгновенно взъярилась врач. – Ты мне еще выговаривать будешь! Пошли в машину, на станции поговорим!

Уходим. Поворачиваюсь к здоровяку.

– Спасибо…

– Будь здоров, дружок, – подмигивает тот. – Помни, если что – я в триста шестнадцатой лежу, все видел, подпишусь, где надо. Сам в молодости фельдшером на бригаде отбарабанил будь здоров, знаю, каково оно.

* * *

– «Ромашка», замученная бригада четырнадцать, один-четыре, третья больница, приемное, – произносит Офелия, держа в руке рацию. Если мне не померещилось, она улыбается.

– На станцию, замученная один-четыре, – хихикает диспетчер.

– Вас поняли.

Машина трогается с места.

– Ты как там, Антошка?

Антошка!! Я протер глаза и уши, не веря в происходящее.

– Вы издеваетесь, Офелия Михайловна?

– Нет. Ты цел, ничего себе не поломал?

– Ничего.

– Ну и молодец.

– А драка?

– Да правильно сделал, – фыркает доктор. – Еще удивляюсь, сколько ты терпел. Нет, конечно, если до старшего врача дойдет, я на тебя при всех поору, сам понимаешь.

– Понимаю, – повеселел я. – Может, мне еще публично покаяться?

– Это лишнее. Хватит с них того, что бабку довезли.

Солнце, разогнав ночные тучи, медленно вставало из-за горного хребта, заливая замерзший за ночь город потоками света, заставляя искриться крошечными бриллиантами мокрые лужи и крыши домов. Наступало утро, самое мое любимое время суток; улицы, умытые дождем, казались свежими и молодыми; озябшие светофоры на пустых перекрестках устало мигали желтым.

«ГАЗель» летела по безлюдной и безмашинной пока еще дороге, окруженная мириадами брызг и оставляя за собой пенистый след в растревоженных лужах. Река бурлила, снося к морю собранный где-то в верховьях мусор, недовольно билась в каменных берегах набережных, плевалась студеными каплями и свирепо кипела на перекатах. Тучи сносило ветром куда-то к горизонту, сейчас их место занимали легкие перистые облака.

– Хорошая погодка, – прищурилась Офелия.

– Да, только холодно.

– Вам, молодым, чего жаловаться-то?

– А вы думаете, молодые не мерзнут?

– Мерзнут все, но скулят по этому поводу, в основном, только молодые!

– Я что, часто жалуюсь?

– Да ты из меня своими жалобами все жилы вытянул!

– Напишите докладную, Офелия Михайловна.

– Я тебе лучше по лбу врежу, чем в чернилах пачкаться буду.

– И рука поднимется?

– И нога тоже, – смеется врач.

Мы въезжаем во двор подстанции. Утро. Пересменка. Знакомая картина, изо дня в день повторяющаяся. Гена начинает яростно сигналить, разгоняя толпящийся персонал.

– Куда прешь?

– Вали отсюда, здесь наше место!

– Шины забыл! Леха!! Шины забыл, говорю!

– Да осторожнее, зашибешь!

– Это куда?

Офелия тяжело вылезает из кабины. Я протягиваю ей написанную расходку, она, не читая, украшает ее своими автографами. Теперь осталась самая малость – отстоять очередь в заправочной, перегрузить барахло в другую машину и высидеть на «пятиминутке». И буду я свободен, как жаворонок в небе…

– Антон!

– А? – поворачиваюсь на голос. Мне в руки впихивается скатанное одеяло с подушкой.

– Поможешь перегрузиться?

– О чем речь. Кардиограф давай.

– А донесешь? – хмурит бровки Алина.

– Допинаю. Давай кардиограф, говорю.

Перекидываю жесткий ремень через плечо, шествую через двор, пихаемый и толкаемый со всех сторон фельдшерами. Не обижаюсь, разумеется. Мимо моего носа пролетает дымящийся окурок, пущенный Серегиной рукой. Я,