Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Танюшка, – окликнул младшую дочку Кольцовых Ефим. – Мамку позови.

Гринь не стал дожидаться женщины у себя во дворе, пошёл специально в конец огорода, к меже.

– Ох, и исхудал же ты, Фимка, – вместо приветствия начала Марфа. – Даже борода поистрепалась, как мочало.

– Да уж. Не до красоты, сама знаешь. Присядем лучше, Марфа Назаровна.

Мужчина опустился на межу, рядом пристроилась соседка, устало вздохнула.

– И правду ты говоришь, Ефим Егорович, не до красоты. Выжить бы. Как там Ульянка? Что-то не видно.

– Да я и сам только что приехал из Пустошки, в дом ещё не заходил.

– Может с маменькой на речке? Глаша бельё полоскать собиралась.

– Ты вот что, Марфа, – Ефим решился. – Дай мне слово, что кричать не будешь.

– С чего это? Иль с Данилой что? – попыталась было вскочить, ухватила Ефима за рукав. – Говори! На промилуй Господа, говори, не скрывай!

– Я же говорю, – сосед улыбнулся, приобнял соседку, усадил снова. – Я же говорю, что с бабами ни о чём серьёзном говорить нельзя. У них одно на уме: где-то у кого-то из родных беда! Глазищи на выкат и ну орать! Вот и ты такая.

– Не темни, говори уж, – успокоилась женщина.

– Слушай, только не дёргайся, не ори. Привет тебе от Кузьмы.

– Г… г… где о… он? Ж… ж… живой? – глаза округлились, рот зажала ладонью, умоляюще смотрела на Ефима, ждала.

– Если приветы передаёт, значит живой. Или ты не поняла?

– Где он, Ефимушка, говори скорее! – а сама уже готова была сорваться с места, бежать, лететь к сыночку хоть на край света.

– Успокойся! В Пустошке он, у Надьки.

– Ой, ой! А у меня уже сердце оборвалось, чуть не обмерла, прости, Господи, – развязала платок, вытерла им разом вспотевшее лицо. – Что с ним, как он?

– Просил, что бы мамка с папкой пришли. Наказал не говорить сразу малышне. Детям тайну хранить, как в решете воду носить. Сама знаешь, в какое время живём. Разнесётся по деревне, ещё и до немцев или полицаев дойдёт. А они больно охочи до красноармейцев, не мне тебя учить.

– Ага, Ефимушка, ага. Как он, ты не сказал.

– Раненый, это правда. В грудь и в ногу. Доктор Дрогунов говорит, что с грудиной всё заживёт, наладится. А вот хромать будет Кузя: всё колено раздробило. Тут уж Павел Петрович не в силах изладить колено-то. Говорит, что и будь рядом больница, всё равно быть Кузьме хромым: нога не согнётся.

Женщина слушала, жадно ловила каждое слово и всё порывалась бежать. Её сын, её кровинушка ранен. Ему плохо, а она рассиживает тут, лясы точит!

Ефим прекрасно понимал состояние Марфы и потому старался успокоить её, рассудить.

Договорились, что детям младшим говорить не станут, а вот Агаше и Вовке сказать надо. И в Пустошку будут ходить не часто и по одному, чтобы не привлекать внимания. А так вроде как проведать Надьку, внука.

– А то, что нога гнуться не будет, не беда. Вон Аким Козлов: с культёй, а какой хозяйский мужик! Голова на плечах – вот что главное.

– Спасибо тебе, Ефимушка, спасибо! – женщина благодарно прижалась на мгновение к мужчине. – Ты мне жизнь продлил такой новостью. Дай тебе Бог здоровья!

Не успел смежить глаза, так хотелось отдохнуть, как прибежал Васька Кольцов, сказал, что срочно требует к себе товарищ Лосев. Он сейчас в конторе вместе с Кулешовым Корнеем Гавриловичем, папкой. Дядя Никита Кондратов и полицай вернулись только что из района. Пришлось тут же подняться, бежать в контору.

Говорил один Никита Иванович. Напарник Фома Бокач с распухшим, разбитым лицом, с синяками под глазами сидел чуть в стороне в углу кабинета, курил, не поднимая головы.

– Сначала заехали к коменданту в Слободе: надо было выписать пропуск, чтобы и дальше до района ехать. Самого не было, принял его помощник Шлегель. Рыжий, толстомордый, очень уж въедливый и по – нашему болтает лучше меня. Фома говорит, что из наших немцев он, где-то с Урала, папка его там при царе ещё что-то строил, потом и при советской власти заводы делал. Зато сынок пришёл разрушить папкой строенное, прости, Господи. Всё ему расскажи, разложи по полочкам. Ну, я ему бумажку-то и сунул, что мы с Корнеем Гавриловичем писали для отчёта перед бургомистром. Не знаю, поверил ай нет, но обещался в ближайшие дни приехать, всё сам посмотреть, пощупать. На всякий случай пригрозился снести мне голову.

– Ты, Никита Иванович, расскажи командирам, кого видел в Слободе и в Борках, – подал голос Фома. – Больно ты гневался, всю дорогу до района плевался, весь табак из кисета высмолил, так переживал.

– Не говори, Фома Назарович, не говори. Лучше бы не видеть глазам моим, чтоб они ослепли, чем такое довелось глядеть.

В Борках остановили подводу с Никитой и Фомой местные полицаи Антон Щербич и бывший учётчик борковского колхоза длинный и тощий Васька Худолей в новой полицейской форме при винтовках.

– Твою мать! – не сдержался Кондратов. – И эти туда же! Что бы тебе дедушка сказал, Антон, кабы увидел в таком наряде?

– У тебя ещё не спросил, – презрительно плюнул молодой Щербич.

– И где он сейчас твой Макар Егорович? Вот то-то же. А ты и сам, дядя Никита, вроде как не святой? Слышал я, что и ты в начальниках при новой власти?

– Не обо мне речь, антихристы. У меня совсем другая статья. И этот, – накинулся Кондратов и на Ваську Худолея. – Ты-то, ты-то куда полез, прости, Господи? Неужто и тебя обидели, верста коломенская?

– Ты, Никита Иванович, езжай своей дорогой и тихонько сопи в три дырки. Не гоже в чужой монастырь-то со своими указками, – грубо, непривычно для тихого и стеснительного в прошлом человека ответил полицай. – У тебя свой путь, у меня – на твой не похожий.

– И – ы-ых, прости, Господи! Не задавила вас мамка в люльке, – бросил полицаям Никита Иванович. – Воздух был бы чище. А то я смотрю: чем-то так воняет в Борках? Прямо смердит! А это две кучи навозные красуются посреди деревни: Антон Щербич и Васька Худолей. Тьфу, окаянные!

Фома не дал разгореться ссоре, тронул коня и уже когда отъехали почти до гати, что разделяет Слободу и Борки, накинулся на попутчика.

– Что ж ты, браток, голову в петлю суваешь? Иль тебе не понятно, что мы делать должны, куда и зачем нас отправили? У тебя на роже твоей всё написано, что всеми фибрами души ненавидишь и немцев, и полицаев. С такими замашками мы до района не доедем: убьют или те, или другие.

– Твоя правда, только в душе всё кипит, на этих прихлебателей глядя. Я ж с ними вместе землю вот эту топтал, одним воздухом дыхал, а они… Да я же после этого и себя ненавидеть стал, вот в чём дело.

– Только к немцам и полицаям не лезь со своим недовольством. Ты мне всё выскажи, я выслушаю, головой покиваю, смолчу. Целее будем.

Предупреждения товарища помогли, и уже в кабинете помощника коменданта лейтенанта Шлегеля Никита Иванович вёл себя подобающим образом: заискивал, глядел начальству в рот, жадно ловил каждое слово немца.

Однако на выходе из комендатуры встретил сына бывшего председателя колхоза в Вишенках Пантелея Ивановича Сидоркина Петра в форме полицая и с винтовкой на плече.

Вот тут уж пропал у Никиты Ивановича дар речи.

– Фома, – прошептал Кондратов, – постукай мне по морде, двинь изо всей силы: сню я или явь это?

Почти всю дорогу до района только и разговоров у Никиты Ивановича о полицаях.

– Дед за Россию страдал всю жизнь, а внук врагам продался. Это как понимать? Или председатель наш Сидоркин Пантелей Иванович. Золотой человек! Первым побежал в его-то возрасте добровольцем в Красную армию. А сын что?

Фома ничего не говорил, лишь молча слушал, соглашался, изредка разводя руками. А что он мог сказать?

До района добрались без приключений. Несколько раз останавливали немецкие патрули, но пропуск, что выдал лейтенант Шлегель, действовал на всех магически. Уже перед районом некоторые полицаи даже становились «во фронт», настолько важным и представительным был вид Никиты Ивановича. Ведь для этой поездки ему пришлось надеть костюм, что купили ко дню рождения ещё за год до войны с белой рубашкой и галстуком. Воистину, по одёжке встречают… Высокий, седовласый, чисто выбрит, в соломенной шляпе и при костюме, в бричке, да ещё и с кучером и личной охраной в одном лице – чем не начальник?

Бургомистр встретил лично. Оказывается, помощник коменданта лейтенант Шлегель уже позвонил в районную управу, предупредил о визитёрах.

– Рад, очень рад, Никита Иванович, что в Вишенках правильно поняли требования новых властей, – потирал руки Кондрат Петрович Щур. – Я уж грешным делом стал сомневаться в том, что меня правильно поняли. Зная буйный нрав жителей Вишенок, собирался сам к вам наведаться повторно. Но тогда головы у кого-то точно бы полетели, понял, дружок, что я говорю?

– Да-а уж, – только и смог ответить Никита Иванович.

– Не спились друзья-товарищи? – обратился тут же к Фоме. – Наверное, от безделья уже всех баб перещупали, самогонку всю вылакали, наливкой вишнёвой утробы свои позаливали?

– Побойтесь Бога, господин бургомистр, – замер по стойке «смирно» Фома Бокач, приставив к ногам винтовку. – Как можно, если вы строго-настрого наказали блюсти себя. Василий Никонорович неотлучно с гражданином Кондратовым, – кивнул головой в сторону Никиты Ивановича, – находится и день, и ночь.