Вишенки в огне - Виктор Бычков

– Нет, чего же, – всё принял на свой счёт начальник штаба. – И мы… это… понимаем. Не такие уж…

Потупив взгляд, посидел мгновение, взял себя в руки.

– Вобщем, так, Фома Назарович, – обратился Кулешов уже к полицаю. – Мужик ты тёртый, судя по всему, юлить, крутить перед тобой не след. Слушай сюда внимательно. Положение твоё незавидное, я бы сказал – хуже некуда, как у кабанчика перед Колядками: не прирежут, так заколют. Мы даём тебе шанс спастись самому и сына спасти не только вот сейчас, сегодня, но и потом, когда снова придёт советская власть и станет спрашивать с каждого из нас: «А что ты делал, сучий сын, когда твоей родине плохо было?». Понятно я говорю?

– Да уж, куда понятней, – ответил Бокач, в большей степени осознавая, что на этот раз не расстреляют точно.

– Сейчас мы тебя уберём от подельников, а завтра ты вместе с нашим человеком поедете в районную в управу к господину бургомистру, повезёте отчёт о проделанной работе. Твоя задача: успокоить районное начальство, рассказать, что всё в Вишенках идёт по плану, хорошо, спокойно, как и должно быть. Нам во как надо протянуть время, – Кулешов провёл ладонью по горлу. – Потому и поедете то время выгадывать. На вас вся надёжа. Вы теперь наш передний край, передовая нашего деревенского фронта, так что, глядите, не подведите нас, деревню всю. Но, гражданин хороший, товарищ Бокач! Если хоть одним словом, жестом, взглядом дашь понять немцам и бургомистру об истинном положении дел в Вишенках или упадёт хоть один волос с головы нашего человека, то тебе уж точно не жить на свете, как и не жить остальным твоим подельникам вместе с сыном Васей. Они остаются у нас как заложники. Понял? Я и сам понимаю, что не по – человечески это всё, не по – людски. И наша христианская вера, мораль не позволяет так делать, однако, жизнь заставляет. Как и другое понимаю, что время сейчас тоже страшное, не до сюсюканий. Правильно говорит товарищ командир партизанского отряда: иногда и больно сделаем, чего уж… Я понятно объяснил, Фома?

– П-понятно, – дрогнувшим голосом произнёс полицай. – Значит, вы берёте меня в свою компанию? Вы мне верите? – и повеселел сразу, огонёк зажёгся в глазах, подобие улыбки появилось на небритом лице. – Значит, в одну стенку с вами встану? Я же не враг советской власти, не вра-а-аг, я докажу это, вот увидите, людцы добрые! – губы задрожали, задёргались, лицо исказилось, вдруг снова упал на колени, прижал руки к груди. – Спасибо вам, братцы! – а слёзы ручьём побежали по щекам, и он не стеснялся их, не вытирал и уже просветлённым взглядом сквозь слёзы смотрел на суровых мужиков, что сидели в колхозной конторе. – Это не от страха, слёзы-то, – пытался что-то объяснить Бокач, то и дело вытирая глаза, шмыгая носом. – Это… это… от радости, вот… Человеком себя почувствовал, равным со всеми… вот… с вами… братцы…

То нервное напряжение, с которым он пребывал всё это время в кабинете председателя колхоза, проходило, на смену ему наступал период взаимопонимания, прощения. Душа мужчины вставала на место, и сам он начинал чувствовать себя заново рождённым, нужным вот этим людям, которые поверили ему. А это для Фомы Назаровича Бокача о-о-очень многого стоило! Вот поэтому и плакал он, но уже от счастья, от осознания себя единым целым с партизанами.

Все, кто находился в тот момент в кабинете, опустили головы, стыдясь встретиться взглядом с мужчиной, искренне хотели верить ему, и Ефим не был исключением. Только Кулешов с Лосевым не стали слепо доверять, да Никита Кондратов так и вообще подверг сомнению всю эту операцию.

– Я, конечно, понимаю вас всех, но и вы меня поймите: где гарантии, что этот человек как легко согласился работать на немцев, а сейчас на нас, завтра опять не перекинется к своим немецким хозяевам?

– Зря ты так, товарищ, – Фома встал с колен, вытер тыльной стороной ладони глаза, опередил пытавшегося было заговорить Корнея Гавриловича. – Зря ты так, браток. Если я правильно понял, то нам с тобой придётся ехать в район. Так вот, слухай: с этого момента у тебя не было и не будет более преданного товарища, чем я. Вы мне поверили, а это большого стоит, когда человеку верят. Слово даю. Вот моя рука, – мужчина сделал несколько шагов, подошёл к Никите, протянул руку. – И не только потому, что мой сын остаётся у вас, а потому, что я нашёл своё место среди родных мне людей, вы мне его предложили, что вы мне поверили, считаете за своего. И я поверил в вас, в ваше дело, в наше общее дело, – постарался тут же исправиться. – Думаешь, у меня сердца нет? Думаешь, я рад, что немцы на нас войной пошли? Или я простил им газовую атаку в ту, первую германскую? Моих товарищей погибших простил? Вот эту женщину, что бургомистр расстрелял, я простил? Иль я душой не страдаю за Россию? Плохо ты меня знаешь, браток.

– Хм – неопределённо покрутил головой Никита. – Время покажет, а верить тебе хочется, по – человечески хочется, – и с чувством пожал протянутую руку. – Я ведь тоже газом травленый и раскулачивали меня, так что побратимы мы. Только сердцем, душой не зачерствел я, не озлился на всех и вся. А как дальше будет? Посмотрим. Дело покажет, что ты за фрукт, Фома. Дом-то у нас общий, только хозяин приблудный вдруг в нём объявился, без приглашениев пришёл. Вот и надо непрошенным гостям по сопатке в очередной раз настукать. Неймётся, гансы проклятые. Мало одного раза, опять лезут.

– Инструктаж получите отдельно, когда останемся одни, – напомнил начальник штаба партизанского отряда. – Отчёт для бургомистра почти что составлен, остались кое-какие мелочи, детали. Но мой долг подстраховаться, граждане-товарищи. Поэтому подойди-ка, Фома Назарович, ко мне и распишись вот в этой бумаге, – подвинул на край стола исписанный убористым почерком лист. – Это уже будет официальный документ для судного дня. Это чтобы ты не юлил в случае чего. Но в любом раскладе до окончания операции твой сын останется у нас. Тебе надо за ним вернутся, забрать, чтобы парень не наделал глупостей. За них, за глупости то есть, ведь отвечать придётся перед советскими законами.

Ефим вспоминал то совещание, пришёл к выводу, что Лосев с Кулешовым поступили очень мудро и правильно: до сих пор немцы не казали носа к ним, даст Бог, и дальше не сунутся хотя бы в ближайшие дни.

Сегодняшним днём к вечеру должны будут вернуться посланцы из района. Данилы Кольцова тоже дома нет. Тогда же после совещания в конторе Корней Гаврилович забрал его с собой куда-то в лес. Обмолвился, что где-то оборудовали лесную больницу, партизанский лазарет, надо завести туда продукты и вещи. Вот этим и будет заниматься Данила Никитич.

«Странный мужик этот Данила, – хмыкнул Ефим, покачиваясь в седле. – Вон, какие беда-горе вокруг, они вместе, в паре многие дела делают, а всё ж таки держит марку свояк, итить его в бок! Так и не разговаривает, при каждом удобном случае всё норовит волком глянуть, гыркнуть. Пора бы и успокоиться, такое горе вокруг, а он всё как маленький. Ну и Бог с ним. Вот расскажу ему, где я был, кого видел, оттает, куда денется».

В тот день, как отправляли Никиту Кондратова с Фомой Бокачем в район в управу к бургомистру с отчётом, командир партизанского отряда товарищ Лосев попросил задержаться его, Ефима.

– Ты, Ефим Егорович, задержись-ка на минутку, дело есть.

Они зашли в соседний кабинет, где раньше сидел колхозный бухгалтер. Садиться не стали.

– Ты знаешь, Ефим Егорович, Ульяну Никифоровну Трофимову?

– Это которая в Пустошке на краю деревни живёт?

– Она самая, – Лосев несколько раз прошёл по кабинету туда-обратно, остановился напротив Ефима. – Данила Никитич уехал, скажу тебе, тем более, просили и тебе передать.

– Не томи, Леонид Михалыч, – взмолился Ефим. – Что ж ты всё вокруг да около?

– Подготавливаю тебя, чтобы ты глупостей не наделал.

Ефиму в голову лезли самые страшные мысли. С Ульянкой что-то?

С Глашей? С детишками Кольцовых? Так вроде все на глазах, недавно видел, да и слышно было бы, если что…

– Не гадай, не догадаешься всё равно, – командир положил руку на плечо мужчине, повернул к себе лицом. – Съездить тебе надо в Пустошку, Ефим Егорович. Отвезёшь Ульяне Никифоровне продукты. Картошка у неё есть, а больше-то нет ничего. Раздала нашим отступающим солдатам-бегункам, что пробираются к своим за линию фронта. Вот так вот, дружище. А они всё идут и идут. И всё на её домишко выходят, за помощью обращаются. Дом-то её первым на пути, почти в лесу. А старушка жалостливая, помогает всем, продуктов на дорогу даёт, лечит, если требуется. Это тоже наши люди и им помощь наша нужна. Так что, подкинуть ей харчей надо для красноармейцев. Сала там, крупы, муки. На худой конец, хотя бы сухарей в избытке.

– Понятно, Михалыч. Что ж я, не соображаю?

– Не торопись, это ещё не всё. Сейчас главное. Держись, радуйся и мужайся, Егорыч, племяш твой Кузьма Данилович объявился. Он у Ульяны Никифоровны был, теперь поселили к сестре Надежде. Всё ж таки родная сестра, да и уход ему нужен особый, а бабушка уже и не в силах даже хорошо кормить раненого, харчей-то нету. Да-да, живой, но сильно раненый. Просил тебя известить, ждёт тебя.