Тайный воин - Мария Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эти не то что пластались – весёлого-то ломали, словно своим мужеством надеялись сдвинуть, подтолкнуть запнувшийся ход мироздания. Удары сыпались такие, что под ногами вздрагивал лёд.
Как огонь, хранится памятьОбо всех, кто Круг топтал,Кто святыми кулакамиСолнце в небо зазывал!
Глядя на коренных стеношников, Светел всякий раз ждал, чтобы тучи разорвались. Ну, не в этот раз, значит, в следующий.
Наша ратная потехаТо-то славно задалась:Даже если не до смеха,Поднимаемся смеясь!Кто кому начистил зубы,Те за кружкой в уголкеПосле вспомнят, как же любоНынче было на реке!
На самом деле вместо реки под ногами был пруд, но с обыком не поспоришь. Светел снова нашёл глазами отца. Вот к Жогу, волоча свалившийся платок, подбежала Ишутка. Стала прыгать, размахивать руками, что-то заполошно рассказывая. Светел успел испугаться, не случилось ли чего с мамой, но Жог вдруг вскочил, схватил девчушку за плечи и чуть ли не запрыгал с ней вместе, а потом, напрочь забыв о деяниях на Кругу, бегом устремился в сторону дома.
…И согнулся на ходу, словно его пырнули в живот ножом…
Побелел, накрыл ладонями подреберье… стал заваливаться вперёд…
Канул вниз лицом, остался лежать.
– Атя!.. – отчаянным голосом завопил Светел.
Не глядя сунул гусли деду Игорке, начисто позабыв, что умолкшие струны должны были остановить мир.
Бросился к Жогу.
Вселенная действительно остановилась… Пруд был не слишком велик, но Светел бежал и бежал, расталкивая густую трясину воздуха. И уже понимал, что не успеет.
Не успеет подхватить, удержать…
Огонёк отца вдруг превратился в огромное бледное пламя. Заполнил всё небо, прянул к Светелу… обнял его… стал рассеиваться… истаивать… уходить…
На утоптанном снегу не было заметно, что следов от пробежки Светела осталось раза в два меньше положенного.
Как раз когда на Круг должен был выступить, но не выступил Сквара, в избе проснулась Равдуша. Проснулась от ощущения сырости… Хрипло, испуганно позвала свекровь – и вдруг стала рожать. Вот так, даже в баню отвести её не успели. Всё произошло очень быстро и на диво легко. Корениха приняла мальчишку. Темноволосого, в Пенькову породу. Младенческие глаза тоже обещали со временем стать отцовскими, она-то уж помнила. Дитя сучило крепкими ручками и ножками и громко кричало.
Жог успел узнать, что у него родился сын. Только на руки взять уже не довелось.
Дальнейшее Светелу запомнилось как-то рвано, кусками.
Капли крови на белом снегу возле ноздрей Жога.
Невероятно тяжёлая голова, которую Опёнок силился приподнять.
Потом сразу, хотя должно было минуть время, – белое полотно маминого лица. Сжатые губы Ерги Коренихи, державшейся наследным упрямством. Тихие пересуды соседей, считавших, что хуже всех досталось именно бабке. Тяжко детям родителей провожать, но родителям детей – во сто крат…
За соседями стояла вековая премудрость, нажитая не только Твёржей – всем Коновым Веном. Один Светел никак не мог смириться, упорно ждал, пытался искать огонёк отца, затерявшийся среди звёзд…
Зыка тоже не смирялся. Ненадолго умолкал во дворе – и опять выл…
Голос Коренихи: «Не моги заходиться, дочка, не велю! Молоко пропадёт, и сама горячкой изгибнешь!»
Запахи съестного по всей деревне и дома. Бабы растворили погреба и встали у хлóпотов, чтобы честь честью проводить Пенька и встретить маленького Опёнка.
Пуповину, так уж вышло, Коренихе пришлось резать самой, но всё остальное, что надлежало мужчине, Светел для брата сделал. Завернул в отцовскую рубашку, вынес за порог, показал Небу, Земле и сошедшимся людям. Обратил личиком к печному огню. Побрызгал водой, утверждая в кругах стихий. Вложил в ручонку стрелу из Жогова тула… Люди отметили, что мальчонка схватился за неё сразу и крепко.
Добрые имена, что проплывали над Светелом в уютной избяной тишине, так и остались ждать новых рождений. Само собой стало понятно, что на свет явился маленький Жóгушка, тут даже рядить было не о чем.
А старшего Жога всем миром проводили к родителям. Сладили честной костёр, и огонь на сухую берёсту возложил опять-таки Светел. Вспыхнула крада, встало кругом домовины высокое огненное кольцо…
Первым вместе с языками огня к небу взмыл голос Равдуши. Взвился в песенном вопле, отчаянном, горьком и светлом. Заметался, клича осиротевшей лебедью, взывая к тому, кто уже не мог отозваться.
Закатилось, отгорело солнце ясное,За горами его тьма покрыла пологом.Заслонили моё солнце часты ёлочки,Завлекли туманом тучи перехожие,Загорелись в тёмном небе часты звёздочки…
Деревня подхватила мощным распевом. Сперва девки с бабами, густые мужские голоса поддержали, напутствуя Жога, вручая свой последний наказ.
А за мостиком ты встретишь старых дедушек,Если их догонишь, свидишься вподстёжечкуЛибо встрету встретишь стареньких старинушек,Передай им слово доброе, приветное…
Равдуша стояла на коленях, расстелив перед собой большой красивый платок, давний мужнин подарок. Крылатый голос снова взмыл к облакам:
Мы проглупали, сироты неразумные,Не глядели про запас мы на желанного,Прозевали, упустили ясна сокола.Улетел в неворотимую сторонушку,Притомились его крылья многотрудные,Не слетит, не отзовётся, не воротится…
Равдуша простёрла руки, упала на платок, как в могилу. Может, и хотела бы унестись следом за Жогом, да было нельзя. Свекровушка Ерга Корениха стояла у неё за спиной, держала на руках внука. Люди не берутся судить о памяти младенцев. Иным кажется, будто новорождённые совсем ничего не понимают. Другим – что едва осмысленные глаза вбирают всё и укладывают в память тоже всё, без остатка.
В руках у девок заливались кугиклы, мужчины играли кто на гудке, кто на сопели, дед Игорка и Светел вели гусельный лад. Светел видел свои пальцы на струнах, но что они выводили – хоть убей. Твёржа продолжала петь, отзываясь воплю вдовы крепким и суровым согласием:
А за мостиком ты встретишь малых детушек,Если их догонишь, свидишься вподстёжечкуЛибо встрету встретишь взятых наглой смертию,Передай им слово доброе, приветное…
Светел как следует очнулся лишь через несколько дней. Когда мать уже выткала вдовье полотенце и повила на Родительский Дуб, а из Твёржи окончательно удалилась посрамлённая Смерть.
Настала пора Жизни возвращаться в обычное русло.
Пахло смолистой елью, дымом и дёгтем… Он ходил туда-сюда по ремесленной, трогая знакомые рубаночки, шилья и молотки. «Кто ж нам теперь лыжи уставлять будет?» – спросила на поминках большуха. Тихо спросила, но Светел расслышал даже сквозь общий смех, сопровождавший озорную повесть о сватовстве Пенька. Дядька Шабарша так же тихо ответил: «Есть кому!»
Светел, пожалуй, вправду знал и умел всё, что надлежит лыжному делателю. Выбрать и расколоть дерево, вытесать заготовки, распарить, зажать в станке, сварить клею для камысов. Выгнуть лапки, скрепить, заплести, шипами снабдить… Всё вроде знакомо, всё в руках держал и сам до ума доводил… Только двадцатилетнего опыта за спиной не было, чтобы умения подкрепить. Поди возьмись в самый первый раз за работу, зная, что отец больше не заглянет через плечо, не поправит, не похвалит, не вразумит…
Всё теперь сам. Ни за кого не спрячешься.
Для начала можно было доверстать лапки, затеянные Жогом в то последнее утро. Светел ещё прошёлся туда-сюда, поглядывая на незавершённое плетево. Отец закрепил ремешки узлом, чтобы не ослабли. Как распустить узел, помнящий его руку, тем самым окончательно подтверждая: больше не войдёт, пригнувшись в двери, не пододвинет скамейку, не возьмётся за проволочный крючок…
Светел вдруг бросился к перекладине, повис, подобрал ноги и так яростно бросил себя вверх, словно взлететь собирался. Снова и снова, без счёта. Начал потеть – скинул рубашку, досадуя, торопясь. Метнулся обратно… Ещё, ещё! Скоро на левом плече вылезли синяки от Сквариной пятерни, но он не заметил. Больной угар, наполнивший мышцы, казался пеленой дыма. Миновать её, и придёт великая ясность. Приметный сучок возникал перед глазами опять и опять. Светел хрипел, рычал, гнал себя дальше. Вместо пота из телесных пор пошла какая-то слизь. Лощёная жердь под пальцами потемнела от крови, стала скользкой и липкой… Ещё! Ещё!