Сыщица начала века - Елена Арсеньева

Как ни ненавижу я г-на Смольникова, как ни презираю его, должна отдать ему должное: он умен, умен бесспорно. Именно ему пришло в голову, что убийца несчастного письмоводителя должен был избавиться не только от трупа, но и от остатков одежды (напомню, что в злополучных кулях отыскались только штаны Сергиенко), а также и от его головы. Смольников переговорил с начальником сыскной полиции, и тот отрядил целый отряд агентов на прочесывание насыпей вокруг железнодорожного полотна. В помощь ему были выделены также и рядовые сотрудники из наружной полиции, а также некоторое количество солдат и дорожных полицейских. В результате этих титанических усилий вскоре были совершены новые находки, о которых уже упоминал в разговоре со мной Смольников: отыскали и голову убитого письмоводителя, и некий окровавленный, ссохшийся ком, который оказался его пиджаком, рубашкой и нижним бельем. Башмаки и шляпу найти не удалось. Вещи опознала кухарка, которая в хозяйстве мадам Бровман исполняла также обязанности прачки. Сама мадам засвидетельствовала, что эта рубашка была самой нарядной у несчастного письмоводителя. И, вновь ревниво сверкнув глазами, высказала мнение, что он отправился на романтическое свидание!

По поводу этих находок состоялся весьма любопытный обмен репликами. Кто-то из присутствующих выразился в том смысле, что совершить их помог счастливый случай. Однако начальник сыскной полиции не без обиды ответил, что это никакой не случай, а результат самой серьезной работы. Поползай-ка по откосам железнодорожных насыпей на протяжении нескольких верст! Был бы случай несчастный, когда бы ничего не удалось найти!

Он, безусловно, прав. В нашей работе равно важны и удача, и постоянный кропотливый труд. Это вообще как в жизни. Но при том, как бывают любимцы Судьбы, так же бывают любимцы того или иного ремесла. В частности – любимцы сыска, следствия. К таким принадлежат, к примеру, Лекок и пресловутый Хольмс. Им, что называется, везет. Но это литературные герои. А из людей реальных к ним, конечно, принадлежал знаменитый сыщик прошлого века Путилин, начальник Петербургской сыскной полиции, о котором мне рассказывал отец, несколько раз встречавшийся с ним. Что же касается нас, нижегородцев… Увы, я совершенно точно не принадлежу к любимицам сыска. Можно было бы, конечно, назвать одно имя так называемого везунчика, но оно определенно нейдет у меня с языка.

Впрочем, вернусь к нашему совещанию.

Как стало ясно с одного взгляда на голову Сергиенко, смерть его свершилась без всякой загадочности: он был всего-навсего убит тяжелым ударом, размозжившим ему лоб. Конечно, он понимал, что сейчас будет убит: лицо его было искажено неподдельным ужасом, а не только смертной судорогой. В карманах пиджака сыскалось несколько ассигнаций – пятерок и червонцев – и листок бумаги. Все это было настолько пропитано кровью, что превратилось в бесформенные комки. В бумаге удалось признать письмо лишь потому, что сохранилось, не залившись кровью, одно последнее слово: упустившую…

Оно сопровождалось многоточием. Подписи далее не следовало.

Я смотрела на эту бумагу и думала, думала… И вдруг услышала, как меня окликают по имени. Обращался ко мне прокурор города господин Птицын. Прежде мы с ним вряд ли двумя словами обмолвились, обычно я читала в его глазах одно только снисходительное презрение к своей персоне, однако теперь, глянув исподлобья, немало изумилась, заметив в его взгляде самый живой интерес.

– Извините, ваше превосходительство, я задумалась и не слышала вашего вопроса, – проговорила я скованно.

– А вот об этом я вас и спрашивал, дорогая Елизавета Васильевна, – приветливо проговорил Птицын. – На вашем хорошеньком личике изобразилась такая напряженная работа мысли, что я непременно должен узнать у вас: что подсказывает вам знаменитая женская логика?

«Смеется! Издевается! – промелькнуло у меня в голове. – И голоском-то каким ласковым запел… В точности как лиса, которая петушка сманила да унесла его за темные леса!»

Насчет женской логики – мне было совершенно понятно, что имелось в виду. Не далее как неделю назад, на губернской судебной сессии, господин городской прокурор во всеуслышание обсуждал знаменитое высказывание Тургенева: мужчина-де может иногда сказать, что дважды два – не четыре, а пять или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два – стеариновая свечка. Обсуждалось сие настолько громогласно, что слышали все. И поскольку я была единственная особа женского пола среди собравшихся, господа мужчины смотрели на меня так, словно именно я вывожу стеариновую свечку итогом простейшего арифметического действия!

А теперь вам желательно получить образец знаменитой женской логики? Решили позабавиться мною?

Ну что ж, господа! Извольте!

– Если мы вспомним рассказ кухарки Бровманов о том, на какой бумаге было написано письмо, выманившее Сергиенко на свидание и ставшее для него роковым, – начала я, изо всех сил вонзая ногти в ладони, чтобы сдержать дрожь всего тела, а самое главное – голоса, – то сможем предположить: вот этот пропитанный кровью комок – остатки того самого письма.

– Вы очень наблюдательны, – наглым, насмешливым голосом перебил меня Смольников. – Ведь кухарка ясно сказала: письмо было написано на толстой желтоватой бумаге, толстым карандашом, печатными буквами. В самом деле, какая острота дедукции и глубина индукции!

Я повернулась к Смольникову. Он смотрел на меня своими чернущими, темно-бархатными, презрительно прищуренными глазами.

«За что ты меня так ненавидишь? – устало, безнадежно подумала я. – Что я тебе дурного сделала, что ты меня со свету сживаешь, словно лютого врага?! Да неужто я виновна лишь в том, что не мужчина, а женщина?»

И вдруг… да полно! Мне почудилось это! Глаза Смольникова словно бы дрогнули под моим взглядом. Исчез нахальный, уничтожающий прищур, исчезла ухмылка, кривившая его губы… Мой неприятель насупился и отвел взор.

– Простите, господа, простите, сударыня, что помешал, – пробормотал он с запинкою. – Прошу вас, продолжайте.

Положительно, у меня галлюцинации!

– Прошу вас, Елизавета Васильевна, продолжайте, – повторил за Смольниковым прокурор все с той же, совершенно незнакомой, непривычной интонацией.

Да что с ними со всеми?! Ей-богу, тут какой-то подвох! Не попросить ли мне позволения удалиться?! Не сбежать ли под Павлино крылышко?

Нет. Дело – вот что должно быть прежде всего.

– Благодарю вас, господа, – произнесла я сдержанно. – С вашего позволения, я продолжу. Мне кажется, это письмо имеет для нас чрезвычайное значение. Прочесть его – необходимо. Вы спросите – как? Это сложно. Это сложно, но… не невозможно! Письмо, как мы можем видеть, написано карандашом – причем отнюдь не химическим, иначе этот комок был бы грязно-лилового или синего цвета. Мы же видим, что он красновато-бурый… и это позволяет предположить, что карандашные строки не смыты кровью, не растворены ею, а просто закрыты.