Полдень, XXI век (ноябрь 2012) - Коллектив авторов

Зал утопает в уютном полумраке; настенные бра и дубовые панели… Большой экран позади стойки распорядителя превращен в зеркало – по нему транслируется происходящее в зале. За стойкой телефонных представителей модели-азиатки мило щебечут по-японски: мода последних лет – нанимать азиатских девушек одного роста и на одно лицо. Современный вариант барышень-телефонисток.

У нас удобные места – нам видно всех. На Катю посматривают. Некоторые отвешивают поклоны, скорее, взглядами. Инкогнито моих агентов раскрыто еще в отеле, но все ж они стараются не смотреть на меня и Екатерину. Она улыбается уголком рта. Торги начинаются.

Первые лоты стремительно уходят. Распорядитель доволен. Сегодня цены выросли в два раза от запланированных уже на первых трех лотах. А впереди – топы сегодняшнего аукциона. Среди зрителей поднимается легкая паника. В зале становится шумно. Кто-то, в нарушение всех правил приличий, начинает перемещаться по залу. Кто-то выбежал вон с телефонной трубкой, крепко прижатой к уху. Через полчаса в углу, отведенном прессе, происходит множественное движение. Распорядитель делает технический перерыв.

– Смотри, Катя, – я глазами обвожу суету вокруг нас. – Насколько люди радуются тому, что остались вечные ценности, которые только лишь дорожают год от года. Дорожают, несмотря на кризисы и катаклизмы. Ты думаешь, сейчас обрадовались те, кто продал картины? Нет! Сейчас радуются те, кто их купил! И те, кто купил их несколько лет назад. Ты думаешь, я что-то теряю? Ничего, ни единого цента. Разве что на электричестве и зарплате распорядителю, но только на первых нескольких лотах. Поверь мне, сейчас будут сделки, к которым я не имею никакого отношения – процент от них и принесет прибыль.

– Но это все мелочь! А какие у тебя будут потери на самых дорогих лотах аукциона? Они суммарно равны по стоимости всем остальным, вместе взятым, – она пристально смотрит на меня. Эдакая старая птица наклонила голову в мою сторону.

– Правильно, Катюша, ровно в половину стоимости остальных лотов, – усмехаюсь я, – а если бы был один лот – он бы составлял всего десять процентов. Из трех главных лотов сегодняшнего аукциона только первый – мой. Но он идет первым.

И на наших глазах происходит укрепление цен на эпоху Возрождения. Торги, повинуясь взмахам молотка распорядителя, то несутся вскачь вперед и вверх, то драматически замирают, сжимая воздух в десятках грудных клеток, после чего разряжаются аплодисментами.

– Однако зачем тебе это? Только ради денег? Их за эти десятилетия у тебя скопилось достаточно. – Ее глаза оживают; вопрос и взгляд теперь принадлежат глупой маленькой девочке. Но не об этом она спрашивает. Она пытается понять: ради чего или ради кого я ушел сорок лет назад. Пытается понять меня.

– Не десятилетия, Катюша, – столетия.

Она отворачивается, но я вижу, как на ресницах начинают скапливаться слезы. Я, однако, продолжаю смотреть на нее, на высокую гордую шею, такую высокую, что даже шарф не может скрыть старческие морщины и пигментные пятна.

Когда еще не было телевидения, не было фотоаппаратов – рисунки, картины, скульптуры, монеты, гравюры, веера и барельефы, – именно они хранили изображения окружающей действительности. Но, к сожалению, в войнах и грабежах, в наводнениях и пожарах спасали самое дорогое. В основном, золото. Мне больших трудов стоило приучить царей печатать свои портреты на монетах. Немало денег пришлось положить на то, чтобы во время пожара из дому стали выносить картины. Без моих трудов и вливаний, именно денежных вливаний, хрупкая пирамида стоимости культуры стремительно уменьшается в размерах. Но стоит только купить на аукционе Гончарову за два миллиона, как на Арбате сразу открывается новая галерея, а гниющие холсты в подвалах провинциальных музеев реставрируются, приводятся в порядок.

Невозможно – пока невозможно – сохранить изображения в таком качестве и сжать данные об этом изображении таким образом, чтобы потом его полностью воссоздать с качеством оригинала. Что такое картина? Это цвет и материя именно в этом, а не в каком-то другом месте. Что такое место? Это пустота! Пустота, которая должна быть заполнена цветом и материей с определенными характеристиками. И я не могу отделить эту информацию от картин и скульптур, пока не могу отделить. А я не люблю терять информацию. И я не могу знать о том, что где-то там, далеко, меня ожидает картина гениального человека. Я не могу ничего не делать, зная, что она меня может не дождаться. Мне проще сделать так, чтобы тот, кто ее хранит, ценил ее как зеницу ока. Как последние деньги на еду.

Потому я и покупаю Гончарову за два миллиона. Потому что если бы гениальная Гончарова стоила всего десять тысяч, то холст тракториста Иванова горел бы на заднем дворе Дворца пионеров.

У всех моих протеже – свои хобби. Кто-то собирает монеты, кто-то – открытки или ордена. Они все собирают информацию и платят за нее дорого. Протеже любят свои хобби и тратят на это огромные деньги. А я собираю своих протеже и помогаю эти деньги им заработать. Так проще. Я уже научился распределять свою работу. Постоянно выпускаются каталоги. Теперь уже в электронном виде. Рано или поздно картины, как уже сейчас монеты, можно будет скопировать без потери качества. Я смогу хранить в виде чистой информации память о мельчайшей игре света и тени на коронном пальцевом мазке гениального художника, на отрыве подсохшей краски, оставленном кистью.

Мы летим вместе с Катей через океан. Где-то там, внизу, остался загадочный остров, на который я веками стаскивал артефакты древних цивилизаций. Иных представителей которых я никогда не видел, занятый собирательством на другом конце света. Только потом, случайно оказавшись на месте их гибели, я находил курганы и предметы. Находил вещи настолько странные, что и сейчас не могу себе представить, как они были сделаны и зачем. Они светились и магнитились, лечили и убивали… творили чудеса. В итоге: мой остров ожил и сошел с ума.

Катя спит на соседнем сидении. И, может быть, оттого, что она совершенно расслабилась, ее лицо помолодело. И еще ей понравилось, что стюард спросил меня о ней, как о моей жене. Назвал ее моей женой.

Я долго изучал любовь, каждый отдельный момент своего пребывания на Земле. Будучи человеком, я мог и жить, и стареть, и даже умирать. Если очень постараюсь – я могу это сделать и с тем, к кому прикасаюсь, но лишь до тех пор, пока я к нему прикасаюсь. Поэтому я могу так долго жить и могу так много убивать.

Я долго изучал любовь. До тех пор, пока швейцарские биохимики не научились ее синтезировать. Сорок лет назад. Рецепты избавления от любви со стопроцентной гарантией были известны людям уже сотни тысяч лет, а вот влюбляться… Всего лишь сорок лет назад. Вероятно, в тот момент, когда они изобретут лекарство от смерти, – я перестану жить. Форма существования белковых молекул перестанет быть мне интересна. О, скорее всего, еще раньше Земля погибнет.