Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

– А что не понравилось? – неожиданно спросила сестра.

– То, что не было пианино и ты не пела, – сказала я.

– Не хватало мне еще представлять тапершу! – фыркнула сестра. – Чего доброго, еще и пропаганду буржуазного мещанства припишут. Ко мне и без этого постоянно пристают. А почему вы читаете Ахматову? А почему вы не читаете Твардовского? Я отвечаю, что читаю то, что считаю нужным, а Твардовский у меня в печенках сидит, потому что мы живем по соседству. Ах, как бы я хотела жить по соседству с Анной Андреевной! Ты знаешь, что бы она сказала, увидев, как я представляю тапершу во время встреч с публикой? Она бы сказала: «Фаиныш, как это на вас похоже». Но я не хочу петь на вечерах. Второй Обуховой я все равно не стану.

Вчера у нас был «загул», как его назвала сестра. Сначала мы поехали к Ниночке, потом вместе с ней отправились к А.Г. (сестра рассказала А.Г., как ею интересуются зрители), оттуда отправились в дом артистов к Елочке, а от нее нас «украла» Н.С., и наш «загул» закончился на Ордынке. От смены лиц и впечатлений у меня разболелась голова. Сестра подозревает, что всему виной вино (дурной каламбур), которого я, по ее мнению, перепила, но я-то знаю, что пила мало. Просто уж очень сумбурный выдался день. У Елочки произошел конфуз – она спросила меня, видела ли я первый фильм ее сына (он пока что и единственный, насколько я поняла), а сестра, не дав мне ответить, сказала: «не видела и не собирается смотреть, потому что смотреть там нечего». Е. обиделась, видно было по лицу, сестра пустилась в пространные объяснения насчет того, что единственный, кто сыграл хорошо в этой картине, был С., но одному ему такой «воз дерьма» не вытянуть и пр. Е. оттаяла, но не до конца. Я поняла истинные мотивы сестры, определившие ее отрицательное отношение к этой картине, но мотивы мотивами, а деликатность деликатностью. Если С. имел несчастье сняться в одной картине с неприятной тебе особой, то это еще не повод для того, чтобы портить настроение его матери. Лучше бы промолчала и дала бы мне возможность ответить: «Ах, все собираюсь, да никак не соберусь». Теперь я просто обязана посмотреть эту картину и выразить Е. свое восхищение игрой ее сына. Даже если он там играл плохо, что маловероятно, потому что мальчик талантлив, я все равно расхвалю его. Исправлю оплошность сестры. Воистину, mea lingua mea inimica est![87]. В гимназии я так злилась, когда зубрила латынь, поскольку считала, что нет решительно никакого смысла в том, чтобы учить мертвые языки, а потом вдруг осознала, что попутно с латынью выучила итальянский, смесь латыни и французского.

Сестра вспоминала, как когда-то мечтала сыграть принцессу Турандот. Обнаружив мое незнание этой пьесы, выбранила меня и вкратце пересказала сюжет, а заодно рассказала и про Вахтангова с его театром. В 21-м году она написала Вахтангову письмо, но ответа не получила. Сестра считает, что письмо попросту не дошло по назначению, потому что только такой наивный человек, как она (это она назвала себя «наивной»), мог отправлять письма в то время. «Ехал через Москву приятель и взялся бросить письмо в ящик на вокзале, да, видимо, бросил не в тот ящик», – горько шутит она. Сестра дважды назвала театр Вахтангова «приютом», я спросила почему и узнала, что туда после закрытия Камерного театра взяли Таирова и Алису Георгиевну. Как все причудливо переплетено – сестра служит в театре, который создан, как она выражается, «на костях» Камерного, дружит с племянницей А.Г., Ирина была женой З., который работал вместе с Вахтанговым, Раечка знакома с дирижером Корнблитом, дальним родственником Таирова… Стоит только потянуть за какую-нибудь ниточку, как в руках у тебя окажется целый клубок.

– Младой военнопленный желает заполучить в свои сети старую премудрую пескариху… – бурчит себе под нос сестра и вдруг начинает напевать: – Младой военнопленный, болван наш несравненный, такой непостоянный, негодник окаянный…

Все до конца я не запомнила.

– Репетирую фанфары, – говорит она, встретившись со мной взглядами. – Ты же советуешь мне петь почаще. Скажи-ка, не лучше вместо «негодник» вставить «засранец»?

Я киваю. Пусть будет «засранец». Но разве разрешат произнести это слово со сцены. Здесь очень строго относятся к ругательствам. «Кукиш», пожалуй, самое неприличное слово, которое встречалось мне в здешних спектаклях.

– Младой военнопленный, болван наш несравненный, такой непостоянный, засранец окаянный… – поет сестра.

Рифму она чувствует и какие-то способности к поэзии у нее определенно есть.

– Что за роль? – интересуюсь я. – Новая?

– Старая, с 15-го года, – отвечает сестра. – Блудная дочь репетирует свое возвращение. Не уверена, что дело дойдет до спектакля, но подготовиться на всякий случай надо.

– Драматург Штейн, Александр Петрович, – представляет мне сестра гостя, – человек хваткий, но непрактичный.

– Помилуйте, Фаиночка, – смеется гость, – разве можно быть и хватким и непрактичным одновременно? Одно исключает другое.

– У вас получается, – сестра тоже смеется. – Вы пишете в нужное время правильные пьесы, и это доказывает, что вы человек хваткий. Но ваш псевдоним… Если бы я была Фаня Рубинштейн, то разве бы я отбросила от своей фамилии начало? Я бы отбросила конец и была бы Фаней Рубин! Претендовала бы на самые высокие ставки, на самые большие гонорары. Говорила бы: «Это вы Штейнам столько платите, а я – Рубин!» В советском искусстве нет ни одного Рубина, есть только конферансье Алмазов, который умеет одновременно шепелявить и говорить в нос.

Александр Петрович во время войны служил на флоте. Называет себя «литературным матросом второй статьи». На вопрос о том, кто первой статьи, отвечает: «Станюкович». Стыдно признаться, но я даже не знаю такого.

Чтобы не начинать вторую тетрадь в конце года, вклеила листочек в эту. Новую тетрадь начну в новом году и, вообще, возьму себе за правило каждый год начинать новую тетрадь. Интересно, сколько тетрадей у меня соберется. Очень надеюсь, что не менее десяти, а то и все двадцать. Важно не только прожить годы, но и сохранить ясность мысли. Бабушка Сара дожила до девяноста восьми лет, но последние двадцать была сущим ребенком. В конце первой из моих тетрадей, наверное, следовало бы записать что-то важное, но что важного я могу записать, если все сегодняшнее утро прошло в страшной суете. Мы с сестрой искали ее документы – паспорт, сберегательные книжки, удостоверения, которых вдруг не оказалось на месте. Кого только не успела заподозрить сестра, вспомнив, что последний раз она видела документы недели две тому назад! Мы перевернули вверх дном не только ее комнату, но и мою, на кухне тоже искали, но так ничего и не нашли. «Что будет, если какая-нибудь сволочь с моим паспортом проберется в Смольный! Что будет!» – причитала сестра, а я от поисков одурела настолько, что не понимала, шутит она или боится всерьез. Выбившись из сил, сестра села за стол и начала составлять список подозреваемых, а я начала наводить порядок, потому что квартира выглядела словно после погрома. Искали мы нервно, торопливо, поэтому все, что можно было перевернуть, было перевернуто, а что можно разбросать – разбросано. Вдруг до ушей моих донесся страшный вопль. То кричала сестра. Выронив книги, только что поднятые с пола, я поспешила на кухню и на пороге столкнулась с сестрой. Она прошла к шкафу, запустила руку в карман своего старого пальто и вытащила оттуда документы. Оказывается, она спрятала туда их сама дней десять назад, когда приходил электрик чинить выключатель. Зачем спрятала, если документы и так были под замком? Захотелось. Подумала вдруг, что ящик с замком наводит на мысли о чем-то ценном, а в кармане пальто никто не догадается искать. «Капрыз нашел, – сказала сестра, качая головой, и добавила: – Капрыз со склерозом от маразма привет передают». Я не думаю, что ей стоит сильно убиваться по этому поводу. Забывчивостью страдают все люди, и желание перепрятать что-то с места на место тоже посещает всех. Это не склероз и не маразм, а просто стечение обстоятельств, лишний повод для наведения порядка.