Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой - Изабелла Аллен-Фельдман

– К нам сегодня приезжал какой-то начальник из управления культуры, – рассказывает сестра, вернувшись из театра. – Собрали всех в зале, на сцене сделали президиум из трех болванчиков и одного начальника. Ну и невежда. Митрофанушка Митрофанович Митрофанов! Начал расспрашивать нас о наших творческих путях, вехах и достижениях. Я упомянула, что когда-то, в юности, играла итальянскую певицу в пьесе Шелдона, а он наморщил лоб и спросил: «А разве в «Школе злословия» есть итальянская певица?» И усмехнулся гаденько, давая понять, что поймал меня на лжи. Как тебе такой цимес? Он путает Шелдона с Шериданом и еще ловит меня на лжи! Мне захотелось отомстить. «Простите, – говорю, – склероз. Это я в «Короле Лире» итальянку играла». Краем глаза наблюдаю за нашими – кто губу закусил, кто сморкаться начал, а этот невежа лобик разгладил и сказал: «То-то же!» Строго так сказал, разве что пальцем не погрозил. Люди! Покажите мне итальянскую певичку в «Короле Лире»! Я на край света дойду босиком, чтобы увидеть ее! И такие люди делают вид, что руководят культурой! Его не то что к культуре, его к физкультуре подпускать нельзя – все завалит! Помню, как в Сталинграде один такой комиссар от культуры путал Гомера с Гоголем, а когда его поправляли, говорил, не смущаясь: «А, одно говно!» И такие люди учат нас репертуару и всему прочему! Если бы на сцене висело бы ружье, то я из него немедленно бы застрелилась, так тошно мне было сегодня на этом дурацком собрании!

– Почему так? – недоумеваю я. – Почему бы не руководить культурой культурным людям. Неужели Хрущев не понимает, что так будет лучше?

– Считается, что культурой может руководить любой дурак, – серьезно, не шутя, ответила сестра. – Промышленность, шахты – это серьезно, а культура – пустяки. Поэтому всех проштрафившихся из других отраслей бросают на культуру!

«Бросают на культуру» – какое оригинальное выражение. Только правильнее было бы говорить «бросают в культуру», потому что такие люди, как камень, их бросают в культуру, как в стеклянную витрину. Во всяком случае, у меня такое впечатление.

Первый день зимы, моей второй зимы здесь. Дома. Смешно! Старая еврейка, родившаяся в Таганроге и изрядно поскитавшаяся по белому свету, считает своим домом Москву. Нечему удивляться, это жизнь. Моя жизнь и мой дом, к которому я неожиданно быстро привыкла. Сегодня хочется делать и говорить только хорошее. Жаль, что Nicolas уехал «на промыслы», так он называет поиски старинных предметов по деревням и маленьким городишкам. У него талант – он хороший реставратор и, кроме того, умеет находить среди всякого хлама по-настоящему интересные вещи. Очень мечтает найти нечто крайне ценное, что позволит ему уйти на покой и заняться живописью для своего удовольствия. Приходы Nicolas в отсутствие сестры из чего-то неловкого превратились в естественное. Настолько, что сестра мне говорит: «Меня не будет до полуночи, зови Своего (мне ужасно не нравится это слово, но я терплю) и радуйся». Я зову и радуюсь, ведь жизнь дана человеку на радость.

– Наш царь Борис придумал «новшество», которое существовало при царе Горохе! – сердится сестра. – Спектакли-концерты, союз ежа и ужа, театра и эстрады! Кому они нужны в наше время в Москве! У нас же не фронтовой театр и не Устюжопинский академический! Зачем пускаться во все тяжкие? Зачем опошлять? Все, конечно, знают зачем! Чтобы привлечь публику! Ты знаешь, что говорила мадам Ламбракис своим девочкам?

Я молчу, жду продолжения. Откуда мне знать, что говорила владелица самого злачного заведения в Таганроге своим poulet?[82]

– Она говорила им: «Доченьки мои милые, показывайте клиентам настоящий парижский шик, а не ваши дряблые телеса!» Шик, а не телеса! Мадам Ламбракис была умной женщиной, и заведение ее было лучшим в городе. А у нас не могут показать никакого шика, одни только дряблые телеса. Он говорит мне: «Фаиночка, вы так вкусно пели в Александре Пархоменко: «Сколько грез и надежд, ты разрушил холодной рукою, ты ушел от меня, ты ушел от меня навсегда!» А я гляжу на него и думаю – сколько же моих надежд ты разрушил, ушел бы ты навсегда, куда-нибудь подальше, в Хабаровск или Владивосток. Там же тоже есть театры. Отвечаю: «В театре я пою, если того требует роль, а от самодеятельности вашей меня увольте. Пусть вам Левушка с Володей поют. Они молодые, им простительно».

Меня беспокоит сестра. Меланхолия, вызванная кончиной П.Л., осталась позади, и это не может не радовать. Но вот возросшее стремление делать все наперекор настораживает. Как бы снова ей не остаться без театра. И приглашений на съемки нет. Было одно, в какой-то комедии, так она отказалась, даже не ознакомившись с ролью, потому что ей не понравился тон, которым разговаривал по телефону режиссер. «Мальчишка, сопляк, – негодовала она, закончив разговор. – Мы с ним не знакомы, его вообще никто не знает, как он смеет разговаривать со мной таким тоном?! Благодетель нашелся! Видала я таких благодетелей!»

А Левушка из театра – очень милый молодой человек. Мы познакомились, когда он привозил сестре какие-то бумаги, которые надо было срочно подписать. Пока сестра созванивалась с театром и уточняла детали, мы с ним пили чай. Он пытался разговаривать со мной по-французски, я притворялась, что все понимаю, хотя не понимала ничего, потому что выговор у него ужасный. Французский здесь не в почете, нынче в моде английский.

Были с сестрой у Екатерины Васильевны. Сестра называет ее «императорской балериной» и очень гордится знакомством с ней. В самом начале актерского пути Е.В. помогла ей, помогала и потом. Е.В. совсем старушка. На обратном пути (хорошая погода располагает к прогулкам) сестра рассказала, что у Е.В. был роман с тем самым фон Маннергеймом! Еще с тех пор, когда он служил в русской армии! Он был женат, но неудачно, жену не любил. «Из-за денег женился, – со знанием дела сказала сестра. – Барон – это всего лишь титул, а не состояние. Помнишь, как говорил наш отец? Я мог бы стать бароном, но не хочу, чтобы меня считали чванным голодранцем». Фон Маннергейм, по выражению сестры, был «тот еще сердцеед», менял любовниц одну за другой, но к Е.В. прикипел душой настолько, что даже приезжал за ней инкогнито после смерти Ленина, хотел увезти в Финляндию, но Е.В. отказалась уезжать.

– Такая же ненормальная, как и я, – подвела итог сестра. – Уехала, жила бы сейчас во дворце, окруженная вниманием и заботой. Но она осталась. Повторила то, что говорила в семнадцатом, что русская сцена сокровище, которым не бросаются. Ленин ей за эти слова дал все – начиная с охранных грамот, чтобы никакой революционный матрос не мог ее обидеть, и заканчивая Большим театром. Она стала первой красной примой. И, если хочешь знать мое мнение, остается ей до сих пор. Все остальные, включая Галину, ей и в подметки не годятся. Она настоящая.