Разговоры о тенях - Евгений Юрьевич Угрюмов

под зонтиком, – возьми зонтик.

– Это всегда, – говорит Силен, – плачущий Царь, Арлекин, Пьеро, Она, Ворон,

пьющий Силен, умирающий учитель, который умирает обязательно раньше, чем

ты успеваешь совершить подвиг, Скрипач на крыше, боги вокруг и моросящий

дождь.

Силен поднимает глаза туда, на крышу, прищуривается, будто пытается

рассмотреть там: «Скрипач – он же ученик Хирона. Его же учит Хирон».

Ворон молчит.

– Не о чем говорить, не значит, что нечего сказать, – снова прищуривается на

крышу Силен, – когда не о чем говорить, надо говорить о том, что не о чем

говорить, в том смысле, что когда не о чем говорить – это значит – вокруг ничего

нет или все есть, но это все – не то. Не видно ни одной свежей грани жизни.

Дождь все моросит, и ночь не приходит, и все длится вечер, и Ночной Сторож

всё не идет, чтоб сообщить, что наступила ночь, что настал их (Ночи и Темноты)

час, чтоб болтаться призраками и видениями и проникать в сны, и в тайны,

113

которыми они и без того полны, будто Гея-Земля уродливыми великанами и

сторукими гигантами. Ночной Сторож на их стороне. Иногда они открывают ему

кое-что, но это не приносит никакой пользы. Люди не верят в его тайны. После

того как он много раз, проклятой (пропащей) Кассандрой пытался предупредить

опасность, раскрыть людям глаза на тайну, после того, как много раз от него

отворачивались, он перешел на сторону Темноты и Ночи, и тайны теперь завязли

в нем голодными собаками. Он знает тайну – и Арлекина, и тайну Пьеро, и все

знает про Скрипача, и про Нее, и про моросящий вечерний дождь, и он хранит их

тайны и в своё окно видит далекую, далекую их даль.

1

Когда ночь все же пришла, и Эрлекен закрыл глаза, – видениями ли,

привидениями, зашевелились, заходились, затолкались, затрусили в мрачном

чаду, в чахлом свете фонарей, во всполохах химерического и висельного веселья

из открывающихся и закрывающихся дверей притонов, кафешантанов, трактиров,

ресторанов, уютов и приютов, арлекины-бродяги, разряженные в пестрые

лохмотья калеки, проститутки всякие, смеральдины, франческины, коломбины,

фанчески, серветтки, пройдохи-бригеллы, ковьеллы-ловкачи, шулеры-

скарамуччи, тартальи-маски, злодеи, картонные носы, парики, шарфы, цилиндры,

улыбки, гримасы и!!! Матчиш – беспощадный и беспардонный… нёсся, будто

хотел сбить с толку сами звезды… «До звёзд разносится матчиш», – кричал поэт…

…а звездам было наплевать…

Звёзды лениво перемигивались и Луна, круглая и розовая, лениво пряталась,

шхерилась за серую муть или мутную серь, показывая всем своим видом, что она

ни при чём здесь; хотя знала, что в колдовствах и наваждениях все равно обвинят

ее.

Да и матчишу, по правде говоря, было наплевать на звёзды: « Э-эх! Пай-рать-

пать-пать, Пай-рать-пать-пать! Сегодня я вас встретил на карнавале, а вы меня

заметили и мне сказали: Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!» – матчиш

стучал по клавишам, заламывал руки, корчил рожи, прижимался к сладкому,

брызгал слюной от удовольствия и увлекал пьереток и пьеро, пульчинелл,

клерков, гризеток, пажей, кардиналов, герцогов, принцесс, принцев,

волшебников, карликов, художников и их жён, сплетенных и совокуплённых друг

с другом в визгах и восторгах забытья; увлекал и затаскивал в раздрызганный

танцующий и мчащийся по улицам города тарантас, на облучке которого Эрлекен

размахивал и размахивал хлыстом, и хлестал, и ошпаривал то там, то там, в

уголках и уголочках, скорченных и ежащихся любовников, охаживал буйволовой

жилой обнажённые части плывущих в пароксизмах парочек, и те застывали в

моментальной вспышке магния и отпечатывались на белой стене кургузой тенью,

а тарантас, будто пузырь требухой, надувался гоготом и реготом и лопался во все

стороны, и во все стороны, и до самых звёзд летел разнузданный, расхлябанный

транжира матчиш: «Матчиш я танцевала, с одним нахалом, В отдельном

кабинете, под одеялом! Пай-рать-пать-пать, Пай-рать-пать-пать!»

114

Т-п-р-р-ру-у!!! – орал Эрлекен. И тарантас останавливался, как вкопанный, и

даже у матчиша перехватывало в горле, и даже звёзды переставали глупо мигать

глазами, и даже Луна смотрела вниз и становилась такой, какой ей и положено

быть – бледной, а не розовой…

…и в бледном свете, прямо перед мордами лошадей (лошади ли это были?) все

видели существо. Существо переходило дорогу, переходило дорогу прямо перед

мордами лошадей и, казалось, ничего не видело вокруг. Белое лицо под

громадными полями чёрной шляпы, с чёрными провалами глаз было недвижно,

устремлено в одну какую-то точку за пределами существующего, за пределами

огородных пугал, лисьих лиц, грима, пирсинга, брандинга, прикидов из кожи,

гвоздей и пуговиц, разодранных чулок, устремлено в какую-то точку за

пределами видимости. Невероятный синий с кружевными чёрными цветами,

тащился за ней плащ, и она уже перешла дорогу, а плащ ещё тащился… или это

был не плащ, или это была какая-то ленивая, задумчивая тень. Хлыст уже

взвизгнул, уже свистанул в воздухе, чтоб ужалить, чтоб подхлестнуть это

занудное течение, кликушествующее Largo, встрявшее, вмешавшееся в

разнузданное и стремительное Scherzo, но лицо обернулось вдруг, и рука повисла,

и змея, замерев на мгновение, обессилев враз, будто не допрыгнув до добычи,

упала и скрутилась в бесполезную и обмякшую, поверженную лють. Лицо

обернулось, испугалось, исчез плащ и цветы, и девушка бросилась бежать, и вся

камарилья, будто обрадовавшись, источая бульканье и хлюпанье, фонтанируя

сопельными перекликами, выпала из тарантаса и бросилась преследовать, как

преследуют собаки и рвут ту, которая оказалась слабее… преследуют всей

сворой, всей инстинктивной ненавистью.

2

Теперь уже было поздно, уже было не отвертеться, не оторваться, не

прекратить. Она почувствовала его взгляд, обернулась и встретила его глаза, и

уже тогда (хотя тогда она этого не понимала, но, естественно, ощущая всё же),

уже тогда произошло всё, что должно было произойти.

Он преследовал тебя в проходах между столиками, у барного прилавка, около

саксофониста, соло которого ты слушала, подойдя к нему и стоя рядом,

преследовал, когда ты стояла под громадной люстрой, свисающей в центре зала, -

такая… бархатный мотылёк, бабочка, трепещущая крылом в предчувствии лиха…

маленькая и блестяще-беззащитная, и такая… что ему показалось, будто люстра,

воплощённая в пузырье пресыщенность, довлеющая пудовой властью, вот-вот,

если он не подбежит и не спасёт, сорвётся… и если бы ты не пошла вдруг, он

взвился бы и побежал… Он преследовал тебя уходящую в вестибюль, за

стеклянной стеной которого ты, в зеркале рассматривала себя некоторое время;

преследовал вдоль завистливых фонарей по цокающей шагами мостовой,

мешающей уснувшим, спящим на фронтонах и фризах львам видеть их жёлтые

сны и просыпающимся, и рыкающим вслед; мимо императора грустных медных

мыслей; преследовал тебя в мимолётных сменах света и тени,

115

последовательностях заходящей за