Кимоно - Джон Пэрис

Реджи вошел в комнату с Яэ Смит. Его манеры указывали на необычный подъем и возбуждение.

— А… Джеффри, развлекаетесь один?

— Нет, — сказал Джеффри, — у моей жены болит голова, и эта музыка прямо ужасна.

— Пойдем выпьем, — предложил Реджи.

Он увел их обоих с собой в буфет и потребовал шампанского.

— Выпьем за наше собственное здоровье, — объявил он, — и за много лет счастья для всех нас. И за то, Джеффри, чтобы вы прогнали прочь ваш английский сплин и сделались приятным соломенным вдовцом, в руки которого я предаю эту молодую леди, потому что вы можете танцевать, а я не могу. Мой вечер закончен.

Он провел их обратно в бальный зал. Там, с низким поклоном и помахиванием воображаемой шляпой с плюмажем, он исчез.

Джеффри и Яэ танцевали вместе. Потом они отдыхали вместе; потом танцевали снова. Яэ была низкого роста, но танцевала хорошо, и Джеффри приспособился к маленькой партнерше. А для Яэ было истинным наслаждением чувствовать, как этот громадный и мощный гигант склоняется над ней, как тенистое дерево; быть почти поднятой в воздух его руками и скользить по полу на кончиках пальцев с легкостью сновидения.

Какие странные оргии — наши танцы! Для критического ума какое странное противоречие между ними и нашими овечьими бесстрастными собраниями! Это архаический пережиток жертвоприношения девушек племени, ритуал, дошедший до нас из туманной дали времен, подобно культу рождественской елки или пасхального яйца; только с той разницей, что значение тех позабыто, тогда как смысл танцев прозрачен, очевиден. Девушки, чистые, как Артемида, женщины, строгие, как Лукреция, переходят из объятий в объятия мужчин, едва известных им, при прикосновениях рук и ног, с перекрещивающимся дыханием, при звуках музыки афродизий[30] или фесценнин[31]!

Японцы замечают, и не совсем неразумно, что наши танцы отвратительны.

Невинная девушка, без сомнения, да и невинный мужчина тоже думают о танце как о красивом гимнастическом упражнении или как об игре вроде тенниса или лапты. Но Яэ не была невинной девушкой, и, когда музыка оборвалась со своей возмутительной резкостью, это пробудило ее от чего-то похожего на гипнотический сон, в котором она потеряла все ощущения, кроме сознания прикосновения рук Джеффри, его тени, покрывающей ее и неумолчного ропота своих желаний.

Джеффри оставил свою даму после второго танца. Он поднялся наверх, чтобы взглянуть на свою жену. Он нашел ее мирно спящей и потом вернулся в большой зал опять. Заглянул в буфет и выпил второй бокал шампанского. Он чувствовал, что начинает развлекаться.

Он не мог найти Яэ и потому танцевал с цыганской девушкой, которая прыгала, как кенгуру. Потом Яэ появилась вновь. Они танцевали еще два раза; затем еще один бокал шампанского. Ночь была хороша. Лунный свет ярок. Джеффри заметил, что стало слишком жарко для танцев. Яэ предложила прогуляться по морскому берегу; и через несколько минут они стояли вместе у залива.

— О, посмотрите на иллюминацию! — воскликнула Яэ.

В нескольких стах ярдах по морскому берегу, там, где черные тени туземных домиков нависли над заливом, освещенные окна блистали мягко, как кусочки слюды. Рыбаки жгли водоросли и прибрежные травы, чтобы получить пепел, употребляемый как удобрение. Языки пламени, блестя, поднимались к небу. Ночь была голубой. Небо — глубокая синева, а море — масляно-зеленовато-голубое. Синеватые от соли огоньки прыгали и танцевали над пылающими грудами. Дикие фигуры, сидящие на корточках вокруг огней, были одеты в туники темно-синего цвета. Их ноги были обнажены. Их здоровые лица, освещаемые пламенем, — цвета спелого абрикоса. Их позы и движения напоминали обезьян. Старики разговаривали между собой, а молодые смотрели в огонь с выражением спокойствия и оцепенения. Лодка пришла к берегу с моря. Рубиновый свет горел на корме. Гребли на ней четверо мужчин — двое на корме и двое на носу. Их тела двигались в такт ритмически однообразному напеву. Лодка была стройная, с острым носом, а гребцы напоминали собой викингов.

Чернильно-черны были отбрасываемые лунным светом тени: тени от причаленных лодок, от дикого вида хижин, от подобных обезьянам людей, от громадных круглых корзин для рыбы, похожих на большие амфоры.

Вдалеке от земли, там, где забрасывали в море большие плавучие сети, огни собирались в настоящие созвездия. Совершенно ясно можно было рассмотреть мыс, с его вершиной, покрытой высоким лесом. Но дальний конец залива исчезал в неровных полосах света, мягкого и разноцветного, как блуждающие огоньки. Теплота поднималась от заснувшей земли; а бриз веял с моря, производя тот шуршащий металлический звук в сухих, наклоненных соснах, который японскому уху кажется самой сладкой музыкой природы; высота этих сосен преувеличивалась полутемнотой и, казалось, достигала чудовищных и грозных размеров.

Джеффри почувствовал маленькую, теплую и влажную руку в своей руке.

— Не пойти ли нам посмотреть дай-бутсу? — сказала Яэ.

Джеффри не имел понятия о том, что такое может означать «дай-бутсу», но охотно согласился. Она шла рядом с ним, и движения больших и длинных рукавов ее кимоно напоминали о крылышках бабочки. Голова Джеффри была полна парами вина и напевами вальса.

Они вошли в узкую улицу с жилыми домами по обеим сторонам. Некоторые из них были с закрытыми ставнями и молчаливы. Другие — широко раскрыты на улицу, и в их незадвинутые оконные отверстия были видны все детали домашней жизни — женщины, засидевшиеся над своим шитьем, мужчины, болтающие, сидя вокруг очага, лавочники, сводящие свои дневные счета, рыбаки, чинящие сети.

Улица вела в глубину поселка к обрывистому холму, казавшемуся стеной из темноты. Он освещался круглыми уличными фонарями, сияющими глобусами с китайскими надписями на них, фонарями, которые так понравились Джеффри сначала в Нагасаки. Дорога вела в ущелье между двумя обрывами, что-то вроде той расселины, в которой, по легенде, исчезли дети Гаммельна вместе с чудесным крысоловом.

— Я не вошла бы сюда одна, — сказала Яэ, прижимаясь теснее к нему.

— Это выглядит довольно мирно, — ответил Джеффри.

— Здесь есть налево от нас маленький храм, где еще недавно, в прошлом году, один священник убил монахиню. Он зарезал ее кухонным ножом.

— Почему он сделал это? — спросил Джеффри.

— Он любил ее, а она не хотела и выслушать его; тогда он убил ее. Я думаю, я чувствовала бы то же, если б была мужчиной.

Они прошли через громадные ворота, похожие на двери амбаров, только никакого амбара за ними не было. Два охраняющих входы бога стояли на часах по обеим сторонам. Под влиянием лунного света казалось, что их сгорбленные фигуры движутся.

Яэ повела своего большого спутника по протоптанной широкой тропинке между рядами деревьев. Джеффри до сих пор все еще не знал, что именно они идут смотреть так далеко. Но он и не думал об этом. Все казалось ему сном, и очень милым.

Тропинка повернула, и внезапно прямо перед собой они увидели Бога — великого Будду — колоссальную бронзовую статую, дожившую до наших дней со времени независимости Камакуры. Склоненная голова и широкие плечи отчетливо рисовались на синем звездном небе; туловище, закрытое тенью деревьев, только смутно угадывалось. Лунный свет падал на спокойную улыбку и кисти рук, сложенные на груди; концы пальцев сходились — положение традиционное, указывающее на состояние размышления. Это невозмутимо-спокойное, улыбающееся лицо казалось смотрящим вниз с высоты небес на Джеффри Баррингтона и Яэ Смит. Долина была полна присутствием Бога, терпеливого и всемогущего, творца вселенной и хранителя жизни.

Джеффри никогда еще не видел ничего, производящего столь сильное впечатление. Он повернулся к своей маленькой спутнице, как бы ожидая ответа на испытываемые им чувства. И ответ был дан. Прежде чем он сообразил, что случилось, он почувствовал, как мягкие рукава кимоно, как крылья, обняли его шею и горячий рот девушки прижался к его губам.

— О, Джеффри! — прошептала она.

Он сел за низким столиком у закрытого ставнями маленького ресторана, держа Яэ на коленях, придерживая ее и обнимая своей сильной рукой так, как она об этом мечтала. Будда Бесконечного Понимания улыбался им сверху.

Джеффри был далек от того, чтобы побранить девушку; он слишком мужчина для того, чтобы не быть тронутым и польщенным искренностью и доверчивостью этого объятия. Он был и чересчур англичанин, чтобы заподозрить настоящий, чувственный мотив его и воспользоваться удобным случаем.

Вместо того он сказал себе, что это просто дитя, возбужденное красотой и романтичностью ночи, подействовавшей ведь и на него самого. Он и не подумал, что они ведут себя, как любовники. Он взял ее на колени и погладил ее руку.

— Разве это не прекрасно? — сказал он, смотря вверх, на Будду.