Кимоно - Джон Пэрис

Асако хозяйка показала прославленную коллекцию карликовых деревьев, сделавшую знаменитой квартиру — посла в Гросвенор-сквере.

Госпожа Саито, как и ее муж, прекрасно говорила по-английски; и здоровалась она с Асако по-лондонски, а не по-токийски. Она взяла обе ее руки в свои и дружески потрясла их.

— Милая, — говорила она своим странным, грудным и несколько хриплым голосом, — я так рада видеть вас. Вы приходите, как кусочек Лондона, сказать, что не забыли меня.

Эта важная японская дама была низкого роста и очень проста. Ее лоб был в глубоких морщинках, а на лице следы оспы. Большой рот, когда она говорила, открывался широко, как у птенца. Но она была необычайно богата. Единственное дитя самого богатого банкира Японии, она принесла мужу возможность тратить громадные суммы в качестве политического лидера, и роскошь, с которой они жили.

Деревья-карлики были повсюду: они украшали жилые комнаты, стояли, как часовые на посту, на террасе, были помещены на видных местах вместо статуй в саду. Но главным местом для них был солнечный уголок за кустами, где они были выстроены на полках в лучах солнца. Три садовника были приставлены к ним; они ухаживали за ними, наряжали и убирали их для временных выступлений перед публикой. Для них была особая оранжерея с тщательно поддерживаемой температурой для нежных сортов, а также для лечения более грубых; потому что эти драгоценные карлики были похожи на людей, что касается болезней, удовольствий и личных склонностей.

Госпожа Саито имела сотню, и даже больше, этих модных любимцев, всех сортов и форм. Здесь были гиганты первобытных лесов, сведенные к размерам меньше одного фута; они казались великанами парка, на которых смотришь через задний конец бинокля. Были грациозные клены, чьи маленькие звездообразные листья постепенно приводились к размерам, пропорциональным задержанному росту ствола и ветвей. Были плакучие ивы со светло-зеленой перистой листвой, такие маленькие, что печальные феи могли бы посадить их на могилке Тальесин во дворе Оберона. Была поздноцветущая вишня: ее цветы натуральных размеров висели среди тоненьких ветвей, похожие на гнезда громадных птиц. Был дуб, задержанный в росте, ползущий по земле с искривленными и неуклюжими членами, как миниатюрный динозавр; над ним покачивался в воздухе клубок крохотных листьев с угрожающим видом, как перчатка боксера или клешня омара. В центре прямоугольника, образуемого этой компанией деревьев, расставленных на длинном столе, помещалась маленькая вистерия, образованная собственно двенадцатью растениями, расположенными пятиугольником. Переплетшиеся веточки поддерживались бамбуковыми подпорками, а цветочные гнезда, как виноградные кисти или маленькие канделябры, еще висели над опавшей красой лепестков; несколько цветков, блеклых и бледных, еще держались на них, походя на птиц.

— Им двести лет, — сказала гордая собственница, — это из одного императорского дворца в Киото.

Но истинной гордостью коллекции были хвойные и вечнозеленые деревья, которые имеют только японские и латинские названия, все деревья из темных, погребального вида семейств ели и лавра, которых избегают птицы и чья яркая зимняя зелень летом делается ржавого цвета. Там были кедры, черные, как палатки бедуинов, и прямые криптомерии, идущие на мачты для кораблей. Было странное дерево со светло-зеленой листвой, растущей круглыми площадками, как полочки зеленого лака, на оконечностях искривленных ветвей — естественная этажерка. Были искривленные сосны Японии, символ старости, верности и терпения в несчастье, наконец, японской нации самой; они приняли самые различные позы — угрозы, любопытства, радости и печали. Некоторые выползли из горшков и склонили голову на землю под ними; иные ползли по земле, как пресмыкающиеся; другие были голыми стволами и только на вершине имели пучок зеленых ветвей, напоминая пальмы; еще другие — трогательно вытягивали вперед одну длинную ветвь в поисках бесконечного, пренебрегая всем остальным; было несколько вытянутых и изогнутых в одну сторону, как будто ветер, дующий с моря, наклонял их к берегу. Образуя миниатюрный ландшафт, они шептали друг другу легенды минувших лет.

Японское искусство культивирования этих крохотных деревьев — странное и болезненное занятие, близкое к вивисекции, но не имеющее соответствующих оправданий. Оно походит на китайский обычай уродовать ноги женщин. Результат забавляет глаз, но подавляет ум сознанием ненормальности, а сердце — жалостью.

Восхищение Асако, вообще легко возбуждаемое, дошло до высшей степени, когда госпожа Саито рассказала ей кое-что из личной истории своих растений-фаворитов; этому было двести лет, тому триста пятьдесят; такое-то дерево было свидетелем таких-то знаменитых в японской истории сцен.

— О, как они милы! — вскричала Асако. — Где их достают? Я хотела бы иметь несколько таких.

Госпожа Саито дала ей имена нескольких хорошо известных на рынке садоводов.

— Вы можете получить от них маленькие деревья по пятьдесят, по сто иен за штуку, — говорила она. — Но, конечно, настоящие, исторические деревья очень редки; они едва ли когда и бывают на рынке. Ведь вы знаете, они совсем как животные и требуют так много внимания. Им нужен сад для прогулок и собственный слуга.

Эта важная японская леди чувствовала привязанность и симпатию к девушке, которая, как и она сама, была выделена судьбой из однообразных рядов японских женщин, подавленных их тяжелой зависимостью.

— Маленькая Аса-сан, — сказала она, называя ее ласкательным именем, — не забывайте, что если вы можете сделаться опять японкой, то ваш муж этого не может.

— Конечно нет, — смеялась Асако, — он чересчур большой. Но я иногда убегаю от него и прячусь за шодзи. Тогда я чувствую себя независимой.

— Но не на самом деле, — сказала японка, — ни вы, ни другие женщины. Вы видите эту вистерию, висящую на большом дереве. Что будет, если большое дерево убрать? Вистерия станет независимой, но упадет на землю и умрет. Знаете ли вы японское имя вистерии? Это — фудзи, Фудзинами Асако. Если вам будет трудно, придите и расскажите мне. Вы видите, я тоже богатая женщина; и я знаю, что почти так же трудно выносить богатство, как и нищету.

Капитан Баррингтон и бывший посол сидели на одной из скамеек террасы, когда дамы присоединились к ним.

— О, Дэдди, — обратилась госпожа Саито к мужу по-английски, — о чем это вы говорите так серьезно?

— Об Англии и Японии, — отвечал граф.

И в самом деле, во время разговора, переходящего с одного предмета на другой, Саито спросил гостя:

— Что больше всего поразило вас из того, чем отличаются наши две страны друг от друга?

Джеффри с минуту взвешивал ответ. Он хотел сказать откровенно, но еще был стеснен канонами дурного тона. Наконец он сказал:

— Это Йошивара.

Японский аристократ казался удивленным.

— Но ведь это только местная разновидность регулирования всемирной проблемы, — сказал он.

— Англичане не лучше других, — сказал Джеффри, — но мы не желаем слышать о том, чтобы женщин выставляли на продажу, как вещи в лавке.

— Так, значит, вы сами не видели их? — спросил Саито. Он не мог не улыбнуться типичной британской привычке судить о вещах поверхностно.

— Нет, действительно, но я видел процессию в прошлом месяце.

— Вы в самом деле думаете, что лучше позволить падшим женщинам бродить по улицам, не пытаясь предупредить преступления и болезни, которые они порождают?

— Это не то, — сказал Джеффри, — мне кажется ужасным, что женщины поступают в продажу и выставляются в витринах с ценниками.

Саито улыбнулся снова и сказал:

— Я вижу, что вы идеалист, как большинство англичан. Но я практичный политик. Проблема порока есть проблема управления. Никакой закон не может уничтожить его. Забота государственных людей — сдерживать его и его дурные последствия. Три сотни лет тому назад эти женщины обычно ходили по улицам, как теперь в Лондоне. Они носили маленькие соломенные циновки на спинах, чтобы устроить постель в любом подходящем месте. Токугава Йеясу, величайший из государственных людей Японии, умиротворивший всю страну, устранил и этот беспорядок. Он построил Йошивару и поместил женщин туда, где полиция может следить и за ними, и за мужчинами, посещающими их. Англичане должны были поучиться у нас, я думаю. Но вы непоследовательный народ. Вы не только возражаете по нравственным причинам против заключения этих женщин; но ваши мужчины еще и очень недовольны тем, что глаз полисмена следит за ними, когда они совершают свои визиты туда.

Джеффри был вынужден умолкнуть перед сведениями хозяина. Он, как и большинство англичан, легко пугался, когда говорили об их идеализме, и побоялся настаивать на том, что британская решимость игнорировать порок и оставлять его непризнанным и бездомным в нашей среде, как бы она ни была опасна на практике, все-таки в идее благороднее, чем соглашение, дающее злу право на существование и ставящее его на определенное место в нашей жизненной обстановке.