Память по женской линии - Татьяна Георгиевна Алфёрова

на сей раз были мрачные, едко достоевские, с серыми стенами, обшарпанным креслом и грязным от машин и пешеходов снегом за окном.

С трех утра, едва выбравшись из дурного сна, Соня металась по квартире. В восемь решила, что уже не слишком рано, и позвонила Шурику – поговорить с молодой женой Тоней. Может, ничего, может, еще есть надежда, жив еще. Обойдется как-нибудь…

Когда трубку снял Шурик, Соня растерялась.

– А Тоня где? – тупо спросила она.

– Ушла, – угрюмо ответил Шурик.

– Куда?

– Туда, – злобно сказал Шурик. – На Пестеля.

Соню совершенно не интересовало, что такое делают на улице Пестеля, ясно одно – туда уходят насовсем.

– Шурочка, я тебе после позвоню, – пискнула Соня.

Она чувствовала себя так, как если бы выдали командировочных миллион рублей и отправили в город Кременчуг. Это же что теперь делать-то? Как же я теперь буду? Почему-то подумалось, что супы она умеет варить только из пакетика, а из каш – одну овсянку. Домоводство Соне не давалось.

Тут позвонила Люська, сообщила, что Рудик подцепил дизентерию в своем Адлере, валяется там в инфекционной больнице, и даже в почти тяжелом состоянии; Элька вся извелась, какой, к черту, загар.

– Фрукты потому что немытые не надо есть, – автоматически произнесла Соня и задумчиво повесила трубку.

После обеда Люська позвонила еще раз и, всхлипывая, сообщила, что лодочный поход у них с Тетрациклином накрылся из-за серьезных неполадок по ее женской части, а ведь муж мог бы и раньше заметить, врач все же!

– Давно надо было все вырезать… – машинально проговорила Соня, думая о своем, и теперь уже трубку повесила Люська.

«Ах, Шурик, – думала Соня, с тяжелым сердцем влезая в блузку и юбку. – Только бы ты не храпел, а то я вообще спать перестану».

Кандид, или Оптимизм

Ясно же, что Инга интересуется мной давно и всерьез. Стоит только появиться на пороге в комнате смежников, где Инга сидит, как она тотчас опускает глаза, делает вид, что не замечает меня, и – ну, это заметно только мне – краснеет. А на редких корпоративах в нашем проектном бюро по случаю той или иной годовщины какого-нибудь праздника, на тех корпоративах, когда после посиделок в конторской столовой устраиваются самостийные танцы, Инга прячется от меня за пыльными бархатными портьерами при первых звуках танца, считающегося медленным, то есть того, что танцуется парно. Это крайне трогательно, если бы не ее неумеренное кокетство. Оно переходит всяческие границы, надо же понимать, что нельзя бесконечно дразнить мужчину притворными отказами.

В прошлом году в ноябре я пригласил Ингу в кафе. Нет, не вечером, нельзя же так сразу, а в обед, просто кофе попить. Еще не зная толком, что она собой представляет, но подозревая, что под дерзким беретиком ее очаровательные мозги, как и мозги всех наших дам-проектировщиц, поражены бациллой феминизма, я позволил ей расплатиться за свой кофе и доходчиво, даже несколько избыточно и пространно объяснил, почему так поступил. Полагаю, ей действительно было интересно, потому что поначалу она еще хихикала, но далее слушала меня серьезно и ни разу не перебила. Я намекнул, что могу рассказать еще много нового и неожиданного для нее, но позже.

И вот началось оголтелое кокетство.

Через неделю, день в день, я снова пригласил ее в кафе. Инга замялась и ответила, что не может, потому что ждет телефонного звонка от подруги. Через две недели на подобное предложение ответила, что плохо себя чувствует и не хочет выходить на улицу. Мне закралась в голову нехорошая мысль, что я, возможно, недооценил масштаб ее феминизма: следовало тогда, в первый раз, позволить ей заплатить за мой кофе тоже. Однако через месяц увидел, что Инга, отказав мне, идет пить кофе с лысым Лёнчиком, и понял, что это не феминизм, а кокетство с ее стороны и более ничего.

Четырнадцать раз за оставшиеся полгода я приглашал ее в кафе – безрезультатно. Надо отдать должное, в выборе причин для формулирования отказа она не повторялась. Засомневался: может быть, она каждый раз действительно не могла? Тем не менее наша история тянется второй год, и, учитывая, что она мною все так же интересуется, я понял, что пора менять тактику.

Сегодня специально, извинительно коварно выждав, когда обеденный перерыв закончится, я зашел к смежникам и решительно вызвал Ингу в коридор для серьезного разговора. Она нервно сморщила нос, но я и так знал, что волнуется, что мне эти вазомоторные реакции!

– Инга! – сразу приступил к сути вопроса. – Я приглашаю тебя вечером на лекцию о формах развития современного джаза.

Взглянула на меня – наконец-то, а то все вбок смотрела – и промямлила, что ей очень жаль, но как раз сегодня она должна навестить больную бабушку.

Но взяв быка за рога, я не собирался его отпускать.

– Инга, – по-мужски продолжил я, – а если бы я вчера тебя пригласил, ты бы пошла?

Странное выражение на ее лице сменилось вовсе непередаваемым. Она даже хрюкнула, пусть деликатно по-девичьи, но хрюкнула! На слух я не жалуюсь, уловил безошибочно. Ох уж это мне несносное кокетство! А еще феминистка!

Короче, решил, что на сегодня с меня хватит. Sapienty sat[5], знаете ли, как говорил Вольтер.

А завтра еще посмотрим.

Нимфа Эхо

Вера была беленькая. Вся насквозь беленькая и субтильная.

Волосы у нее недлинные, легкие, ореолом вокруг головы – пух одуванчика, а не прическа.

По ожиданию и ассоциациям, по неверно понимаемым аллегориям девушки по имени Вера должны бы быть надежными и внушающими доверие, то есть корпулентными брюнетками, на худой конец, темно-русыми.

Вера была совершенно беленькая, даже ногти у нее просвечивали и никогда не отрастали хотя бы на полсантиметра: гнулись, ломались. Глаза, конечно, голубые, рот маленький, ступни и руки, как у ребенка. Одевалась соответственно: свободные брюки со спущенной талией, широкие бесформенные футболки, белые кроссовки; по-детски одевалась. Никаких юбок с разрезом, никаких декольте. А маникюр – ну, откуда маникюр на таких ногтях, не ногтях – ноготочках?

Семья Веры проявила проницательность, не тетешкала ее детство, напротив, довольно рано отселила дочь в квартиру бабушки, а бабушку взяла к себе, поменяв их одну на другую с пользой. Бабушка обрела власть распоряжаться семейным меню на неделе и очередностью стирки. Вера обрела свободу – на неделе, как бабушкино меню. По выходным свобода отдыхала, Вера проводила выходные с семьей.

Свобода недели, звонкая и пугающая, угрожала. Вера спасалась книжными (умолчим о реальных) романами, но они тоже были беленькими и субтильными внутри