Память по женской линии - Татьяна Георгиевна Алфёрова

и съежилось, лыжи скользили совсем уж плавно, а крупная птица оглянулась, посмотрела лыжнице в глаза и ухмыльнулась. Только тогда Оля поняла, что давно уж бежит по воздуху, а поле, лыжня и даже мелкие пичуги остались внизу. Не испугалась, но удивилась – ненадолго, шум крыльев за спиной, ее собственных крыльев, объяснил все. Птица сделала широкий круг, ведя Олю за собой, как на веревочке, и потерялась в темнеющем небе. Оля шаркнула лыжами раз-другой, заскрипели трава и песок на мелкой лыжне, замелькали кривые домики. Земля. Тело показалось непривычно тяжелым, руки-ноги гудели и мелко дрожали.

«Где же крылья?» – подумала Оля, перехватила лыжные палки одной рукой, провела другой за спиной, ощупывая неповрежденную ткань курточки, уронила на снег промокшую варежку и медленно направилась к дому. Электрички насмешливо кричали в спину что-то обидное.

2

Растянувшиеся на неделю праздники – суровое испытание для хозяйки. Муж понимает отдых как длящийся с утра до вечера обед перед телевизором, ребенок требует развлечений и сладкого, бабушка снует из комнаты в кухню в три раза чаще и быстрее обычного кидается под ноги, что не так уж трудно при ее росточке.

– Дайте мне передохнуть хоть полчаса, – возмущается Оля, а бабушка простодушно удивляется:

– Передохнуть? Так ведь выходные.

Первым из игры выбывает муж, взрослые мужчины менее других способны к длительной обороне. Сразу после бабулиной реплики он предлагает:

– Иди сюда, сейчас боевик начнется, американский. Только захвати из кухни чего-нибудь вкусненького, что там у нас осталось? Салат кончился, нет? И пивка посмотри, если теплое, поставь в холодильник.

– Я вам кто, домработница? – приступает Ольга с готовностью. – Подай-принеси? Новый год ваш один чего мне стоил, с утра салаты резала, мясо тушила, все пятки у плиты оттоптала.

– Ну, чего ты заводишься? Я же и на рынок за картошкой сходил, и ковры пылесосил, – неумело защищается муж. – И пиво я покупал.

– Вот-вот, за пивом ты себе сбегал, не забыл. И коньяка прихватил. – Ольга разогревается перед основным наступлением.

– Ляля, ну ты же сама почти весь коньяк и выпила! Не сердись, давай картошечки пожарим и будем кино смотреть.

– Драная коза тебе – Ляля, – обращается Ольга к вечно зеленому, как новогодняя ель, фольклору, преображая его на свой вкус. – Ты что мне в августе обещал, когда мы на юг не поехали? Что зимой уж наверняка, хоть на неделю выберемся, хоть во вшивую Финляндию. А сам?

Оля кстати вспоминает, что подарил на Новый год подруге Людке ее муж, и первая сверкающая слеза выползает на свободу, первая тарелка летит на серый линолеум.

Муж постыдно отступает, приглушает звук телевизора и сам идет за пивом, стараясь шлепать босыми ногами как можно тише.

– Мам, а почему Финляндия – вшивая? – интересуется ребеночек, явно придуриваясь.

Он-то не боится битья тарелок и простых слез, покрепче папаши будет. Его можно пронять лишь полновесными рыданиями, но у Оли нет сил и особого желания. Карие глазенки смотрят на нее выжидающе и нахально. Сынок сосет круглый леденец на палочке и норовит ухватиться липкими руками за что-нибудь подходящее: за новые шторы или гобеленовое покрывало на диване.

– Сколько раз я тебе говорила не трогать шторы грязными руками! Выброси изо рта эту гадость!

– Но ты сама мне подарила коробку, сказала, что Дед Мороз прислал. А Димке, между прочим, Дед Мороз прислал велосипед!

– Это стыдно – завидовать чужим подаркам! А сейчас все равно зима, и твой Димка далеко не уедет на велосипеде.

– А ты обещала на лыжах поехать со мной и с папой! Пусть бы не во вшивую Финляндию, пусть за железную дорогу, там есть лыжня, я знаю, – тянет ребеночек противным голосом.

– На лыжах не ездят, а ходят. И вообще, спроси своего папу, почему мы никуда не поехали.

– Папа на работе устал, а завтра его опять вызывают, – враждебно отвечает детка, и Ольга удивленно разглядывает его пушистую макушку. – А ты, мама, злая!

Сын пугается собственной смелости и отступает поближе к отцу, мужское братство, само собой, первым делом, ну а девушки потом. Они сидят на диване, упрямо обнявшись, два мужичка в спортивных турецких костюмах, глядят в телевизор и не замечают ее изо всех невеликих сил.

– Дождалась, – удовлетворенно резюмирует бабушка. – А нечего грешить на праздниках, нечего скандалить. Вот уж тебе собственный сын заявляет, и правильно заявляет, что, злая, мол. Ты одна здесь такая особенная, одна нежная и ранимая, остальные, стало быть, чурбаны бесчувственные. Чего добиваешься-то? Чего злобишься? Все тебе не так да не эдак, не упакаешь[4] на тебя. Дите довела до невроза, вон и не растет через это. Они сейчас и так все дохлые от патогенной экологии, а тут еще ты с тарелками. Если бы мы в свое время нервы распускали, никаких Кузнецовых с Гарднерами не хватило бы. Воспитательница! Даже поскандалить красиво, со вкусом не умеешь. На внешний эффект бьешь, во всем однообразие. Вот я в свое время…

Ольга пошатнулась, но устояла. Бабуля самый сильный боец в семье, но и на нее найдется управа. От частого использования прием не стал действовать слабее, странно, что бабуля так и не научилась держать удар.

– Воспитательница… В свое время… Ты бы в свое время свою дочь воспитывала как надо. Что же со мной, внучкой, живешь, а не со своей правильно воспитанной дочерью? На моих харчах, в моей квартире? Молчишь? Ну так и не вмешивайся, не лезь под руку. В своем доме ни сочувствия, не говорю уж, понимания, хотя бы покоя…

Бабушка съежилась, зашаркала войлочными тапками к мойке – это у нее первое дело, как занервничает, сразу посуду мыть, якобы нервы успокаивает. В квартире наступила долгожданная тишина, тихонько бубнил телевизор в гостиной, вода слабо журчала по желобкам хрустальной салатницы с присохшими остатками рубленой картошки, морковки и прочих составляющих регулярно уничтожаемого, но бессмертного «оливье».

Оля оглядела опустевшее поле боя, лишь моль кружилась под самым потолком, мелко хлопая слабосильными крылышками, осыпанными белой пыльцой, как перхотью. Ольга несколько раз глубоко и шумно вздохнула, зашла в спальню и тщательно прикрыла за собой дверь. Застекленная лоджия не заклеивалась на зиму, в комнату потянуло холодной свежестью. Створки самой лоджии открылись легко, без скрипа. С двенадцатого этажа улица выглядела странно подвижной, Ольга так и не сумела привыкнуть к ее суете. Наконец-то она счастлива и – ненадолго – свободна. Оля шагнула наружу, поток воздуха привычно ударил в лицо, заструился по плечам. Пока падала, этажа так до седьмого, успела испугаться и ужаснуться, но потом крылья развернулись и подняли ее