Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы [litres] - Филип Дик

— А потом мы пойдем домой обедать, — сказала довольная Эди, открыв дверь в приемную.

Джордж и Бонни встали, на их лицах отразилось беспокойство.

— Войдите, — пригласил их Стокстилл и закрыл за ними дверь. — Никакого рака я не обнаружил. — Он обращался в основном к Бонни, которую так хорошо знал. — Опухоль, конечно, вырастет, но насколько — не могу сказать. Я бы посоветовал вам не беспокоиться. Возможно, к тому времени, когда она начнет причинять неудобства, наша хирургия настолько продвинется вперед, что сможет справиться с этим.

Келлеры вздохнули с облегчением. Они заметно переволновались.

— Вы можете свозить ее в университетский госпиталь в Сан-Франциско, — сказал Стокстилл. — Там делают несложные хирургические операции, но, если честно, на вашем месте я не стал бы этого делать.

Лучше вам не знать всей правды, думал он. Вам будет тяжело столкнуться с ней лицом к лицу, особенно вам, Бонни. Из-за обстоятельств, связанных с зачатием: так просто почувствовать себя виновной.

— Эди — здоровый, жизнерадостный ребенок, — сказал доктор Стокстилл, — оставьте все как есть. У нее это с рождения.

— Да? — сказала Бонни. — А я раньше не понимала. Боюсь, я не слишком хорошая мать. Я так занята делами коммуны…

— Доктор, — прервал ее Джордж Келлер, — разрешите задать вам вопрос: Эди — особенный ребенок?

— Особенный? — Стокстилл осторожно взглянул на него.

— Думаю, вы понимаете, что я имею в виду.

— Вы хотите спросить, не мутант ли она?

Джордж побледнел, но сосредоточенное, непреклонное выражение его лица не изменилось: он ждал ответа. Стокстилл видел, что от этого человека общими рассуждениями не отделаешься.

Он сказал:

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду. Почему, собственно, возник такой вопрос? Разве она необычно ведет себя? Необычно выглядит?

— Она выглядит совершенно нормально, — сказала Бонни. В порыве огорчения она крепко схватила за руку мужа, вцепилась в его рукав. — Что за чушь! Она совершенно нормальна. Иди к черту, Джордж! Что это с тобой? Как можешь ты подозревать своего собственного ребенка? Тебе что, делать нечего?

— Существуют мутанты, которых не отличить от нормальных людей, — сказал Джордж Келлер. — Кроме того, я ведь вижу многих детей, я вижу всех наших детей и кое-что понимаю. Обычно подозрения оправдываются. От школы, как вы знаете, требуют отправлять любых детей-мутантов за пределы штата Калифорния для специального обучения. Поэтому…

— Я ухожу, — сказала Бонни. Она повернулась и пошла к двери. — Всего хорошего, доктор.

Стокстилл сказал:

— Подождите, Бонни.

— Мне не нравится этот разговор, — сказала Бонни, — в нем есть что-то болезненное. Вы оба больны. Доктор, если вы хоть как-нибудь намекнете, что она мутант, я никогда не буду с вами разговаривать. И с тобой тоже, Джордж. Честное слово.

Стокстилл сказал после некоторой паузы:

— Вы напрасно кипятитесь, Бонни. Я ни на что не намекаю, потому что здесь не на что намекать. У нее доброкачественная опухоль в брюшной полости — вот и все.

Он разозлился. Он чувствовал сильное желание швырнуть Бонни правду в лицо, она того заслуживала.

Но, подумал он, после того, как она почувствует себя виновной, после того, как она обвинит себя в том, что связалась с кем-то и зачала ненормального ребенка, она перенесет свое внимание на Эди. Она возненавидит ее. Она настоит на операции. Так бывает всегда. Этот ребенок — неявный укор родителям, воспоминание о том, что они сделали в прошлом или в первые моменты войны, когда каждый бежал своим собственным сумасшедшим путем, думая только о себе, едва успев понять, что произошло. Некоторые из нас убивали, чтобы выжить самим, некоторые просто бежали, некоторые вели себя по-дурацки… Бонни, без сомнения, была не в себе. Она дала себе волю. И такой же она осталась сейчас. Она поступит так снова, возможно, уже поступила. И совершенно сознательно.

Он снова задал себе вопрос: кто же отец ребенка?

Когда-нибудь я соберусь прямо спросить ее, решил он. Возможно, она сама не знает, и все случившееся в то время расплывается перед ней туманным пятном. Ужасные дни. Или для нее они оказались не столь ужасны? Может быть, это было прекрасно — она могла скинуть постромки, делать то, что хотела, ничего не боясь, потому что она, как и все мы, верила, что никто из нас не останется в живых.

Бонни извлекла из этого максимум, понял он, как она всегда делает. Она получает от жизни все возможное в каждом непредвиденном случае. Хотел бы я быть тем, который… Он чувствовал зависть, наблюдая, как она идет по комнате к своему ребенку. Хорошенькая нарядная женщина, она была сейчас так же привлекательна, как и десять лет назад: ущерб, причиненный нам, безличные изменения, коснувшиеся нас, — ничто, казалось, не отразилось на ней.

Кузнечик, играющий на скрипке. Это была Бонни. В разрушительной тьме войны с ее бесконечной перетасовкой форм жизни Бонни играла на скрипочке, вытягивая мотивчик радости, бодрости и беззаботности. И никакая действительность не могла убедить ее стать благоразумной. Счастливчики — люди, подобные Бонни, они сильнее, чем любые перемены и разрушения. Это именно то, чего она избежала, — наступавших сил распада. Крыша упала на нас, а не на Бонни.

Он вспомнил карикатуру в «Панче»…

Бонни прервала его размышления:

— Доктор, вы уже познакомились с новым учителем, Хэлом Барнсом?

— Нет, — сказал он, — еще нет. Я видел его издалека.

— Вам он понравится. Он хочет играть на виолончели, которой у него, конечно, нет. — Она весело засмеялась, в ее глазах светилась радость жизни. — Разве это не трогательно?

— Очень, — согласился он.

— Не так ли и мы все? — спросила она. — Наши виолончели погибли. И что осталось? Ответьте мне.

— Господи, — сказал Стокстилл, — откуда мне знать. Не имею ни малейшего представления.

Бонни состроила гримаску:

— Ох, как вы честны.

— Она говорит мне то же самое, — сказал, слабо улыбаясь, Джордж Келлер. — Моя жена считает, что человечество — это раса навозных жуков-трудяг. Естественно, себя в их число она не включает.

— И не надо, — сказал Стокстилл, — надеюсь, что ей никогда и не придется.

Джордж раздраженно посмотрел на него, затем пожал плечами.

Она могла бы измениться, думал Стокстилл, если бы узнала правду о своей дочери. Да, могла бы. Требуется что-то подобное, какое-то необычное потрясение, неожиданное и беспрецедентное. Она могла бы даже решиться на самоубийство. Радость, жизненная сила могли превратиться в свою противоположность.

— Келлеры, — произнес он вслух, — представьте меня новому учителю как-нибудь на днях. Мне бы хотелось познакомиться с бывшим виолончелистом. Может быть, мы сможем сделать ему что-нибудь из корыта, натянув на него проволоку. Он может играть на нем…