Преступница - Елена Чижова

"Гляжу и не верю: принцесса крови в рядах прислуги. Истинная буржуазная революция". - Юлий стоял в дверях. "Ах, вот кто наплел про мою девичью фамилию! Машенька, не верьте ни единому слову, этот человек - врун и демагог", - рыжеватая женщина любовалась сыном. Ловко очистив уголок кухонного стола, она расставляла чашки: "Машенька, Юля, садитесь, попейте чаю! Там выпивают - не приткнешься". Он поймал Машин взгляд: "Не удивляйтесь. Так бывает, когда женщина не получает желаемого. С ранней юности моя мать мечтала о дочери, но родился я. Делать нечего, пришлось выкручиваться. Кстати, будьте осторожны, своего желания она так и не утолила, теперь вот и к вам приглядывается". - "Юлий, ты дурак!" - женщина отвечала с нежностью. "Вот это вы, маман, зря! Таких грубых слов эта девушка и не слыхивала". - Юлий присел к столу. Его губы шутили, но глаза хранили серьезность.

"Вы, наверное, устали?" - отвернувшись от сына, Екатерина Абрамовна обращалась к Маше. "Да, шумно там, - Маша отвечала вежливо. - А потом, знаете, эти... - она помедлила, - разговоры..." Она имела в виду аргонавтов. "Что вы хотите: поминки. Где ж людям еще поговорить?" - Юлий вмешался в разговор. "Моя мама сказала, у евреев поминки - не принято", - Маша возразила с напором. "Так то ж у евре-ев..." - он протянул. Маша растерялась. "Я вас предупреждала. - Рыжеватая женщина подхватила пустой поднос: - Хотите слушать - слушайте. Что касается меня, возвращаюсь к своим прямым обязанностям".

Проводив ее глазами, Маша отставила чашку: "А разве вы?..." - она понимала, что ведет себя глупо, но не смогла сдержаться. "...не еврей? - Юлий подхватил, помогая. - Еврей, да, в каком-то смысле. На Западе это называется этнический. Теперь уже не вспомню, кто-то из западных авторов писал: как только евреи отказываются от своих странных законов, уже во втором поколении они становятся христианами. Конечно, если поблизости есть христиане. Принимая эту точку отсчета, я - кажется, даже третье".

"Вы хотите сказать, они тоже?.." - Маша кивнула на тонкую стену, пропускавшую громкие голоса. "Во всяком случае, не христиане. Боюсь, у западного мыслителя просто не хватило опыта, чтобы окончательно обобщить. Я же этот опыт имею, а потому думаю, что они - нормальные советские люди, и этим, слава богу, все сказано. Кстати, если христиан нет вовсе, второго поколения дожидаться не приходится. В известных условиях процесс начинается и заканчивается на первом".

"Глупости, - Маша отрезала, - будь так, само государство... Но оно-то, как раз, ведет строжайший учет". - "Наше государство само - трость надломленная..." Он употребил это слово, и Маша вздрогнула. Тень того, кто шел по пыльной кладбищенской площади, целясь в ее грудь, мелькнула и угасла. Из высокомерия она не переспросила. "...Кроме того, наше государство, несмотря на все его строжайшие заверения, довольно замысловатый гибрид: мещанский интернационал, замешанный на первобытной мистике, которая абсолютизирует законы крови. Примечательное сочетание, взрывчатое, своего рода - порох. Хотя, если говорить в переносном смысле, пороха-то они как раз и не выдумали. По государству и граждане - наши с вами соотечественники. Впрочем, - он как будто опомнился, - пожалуйста, не обращайте внимания. Вы спрашивали: евреи ли те, кто собрался в соседней комнате? Отвечаю: возможно, среди них и встречаются евреи, но большая часть, увы..." - он развел руками.

"Мещанский... первобытный... мистика..." То, о чем она догадывалась, он считал вопросом решенным, однако тон его речи будил раздражение. "Странно... - Маша начала, и голос ее звучал непримиримо. - На вашем месте я бы не стала... Я бы защищала своих..." - "Но я, собственно... Вы неверно понимаете... Я мог бы объяснить..." - Юлий заговорил торопливо, глотая концы фраз. "Не беспокойтесь. Меня это совсем не касается". - Она поднялась.

Рыжеватая женщина вошла в кухню с подносом грязной посуды: " Машенька, вас ищет мама, но прежде, чем вы уйдете, я хотела бы взять с вас обещание. Вы должны обещать, что придете ко мне в гости..." - голосом она подчеркнула. Маша не глядела на Юлия. "Благодарю вас. Как-нибудь, обязательно", - она обращалась исключительно к матери.

От родителей Маша приотстала. Они уже спустились во двор, когда Иосиф, весь день не глядевший в ее сторону, догнал на выходе из парадной. Придерживая дверь, брат улыбнулся: "Брось, Машка! Честное слово..." Он желал мира. "Что же ты один, без невесты?" - Маша ехидничала. "Знаешь, - Иосиф покачал головой, - твоя непримиримость... Можно подумать, тебе - лет пятнадцать. Самой уже пора - с женихом". Не придержав, Маша хлопнула дверью. Подвыпивший отец стоял в окружении родственников. "Ты не знаешь, - Маша обернулась к брату, - что за странное имя - Юлий?" Ехидство исчезло. Теперь она спрашивала совершенно серьезно. "Ничего странного, - глазами Иосиф искал своих родителей, - плод еврейской эмансипации. На самом деле Юлий - это Иуда". - "Я так и знала". - Забыв о похоронах, Маша засмеялась громко.

Двадцатисемилетний Юлий, весь день промыкавшись на подхвате, добрался домой к полуночи и, войдя в квартиру (мать осталась ночевать у подруги Цили), прошелся по пустым комнатам. Он унимал тягостное чувство. Ни в коем случае Юлий не желал признаться себе в том, что всеми силами души желает снять с себя обвинение, брошенное этой странной девушкой. Меряя комнаты шагами, Юлий предавался одиночеству, позволявшему продолжить разговор. Теперь, когда она не могла лишить его слова, Юлий давал объяснения во всей полноте.

Дело не в том, что именно перед этой девушкой он должен был разрешить свои сомнения: их встреча была случайной, не имеющей продолжения. Она не догадывалась, что словами, произнесенными надменно, ударила в самое средостение, туда, где он чувствовал слабость. Именно поэтому, совсем не ради нее, Юлий не мог оставить ее слов без ответа. Ответ получался развернутым, но тягость не унималась. Не было ясности и спокойствия, на которых зиждется истинная правота. Он шагал и приводил все новые доводы, возвращавшие к давно прошедшим временам.

Детские годы Юлия прошли в огромной профессорской квартире на улице Рубинштейна, второй дом от Невского. Изначально квартира принадлежала прадеду по отцовской линии, который передал ее своему сыну - деду Юлия - по наследству. Так говорили домашние, и это добавление, выделяемое особой интонацией, обозначало легкую иронию, с которой в семье относились к новому виду наследования, не замешанному на праве собственности.

Прадед, уроженец Одессы, приехавший в столицу империи в конце 1870-х, купил ее на собственные деньги, заработанные коммерческими операциями. Исидор был купцом 1-й гильдии, человеком самостоятельным и знавшим, как устроена жизнь. Своего единственного сына Иуду он настойчиво двигал по коммерческой части, однако тот предпочел историко-филологическое поприще.

К революции, которую выкрест Иуда Могилевский - подобно многим русским интеллигентам - приветствовал, он подошел в профессорском звании и с именем Юлий. Собственно, Юлий Исидорович стал тем европейски образованным евреем, который первым из почтенного рода Могилевских не преуменьшал, но и не преувеличивал своего еврейства. Большевистский лозунг интернационализма он воспринял как должное, воспитывая сына Самуила именно в этом духе. Система воспитания, принятая в доме, обходила стороной религиозные вопросы, сосредоточившись на знаниях светских.

Исидор, умерший в начале тридцатых, до последних дней тосковал по коммерческим операциям. Схоронив старика, сын взялся за его бумаги и обнаружил записи, которые тот вел в толстых коленкоровых тетрадях. Не сумев разобраться сам, он призвал на помощь Самуила, и тот, сличая цифры и столбцы по годам, обнаружил тайную дедову страсть: основываясь на дореволюционных хозяйственных документах, Исидор продолжал записывать прибыли и убытки, которые могли бы случиться в действительности, не случись революции. На год его смерти мнимое состояние украшалось достойным количеством нулей.

Блокаду семья пережила в Ленинграде, а Самуил, ушедший добровольцем, успел повоевать. Вернувшись, он не застал в живых мать, умершую от голода, но нашел отца живым и здоровым, склоненным над письменным столом. Однако время, проведенное на фронте, наложило на Самуила какой-то странный отпечаток. Устроившись на преподавательскую работу в Технологический, он начал просиживать по ночам, предаваясь тайной страсти: интернационалист Самуил изучал историю еврейского народа. Некоторые книги по этому вопросу чудом сохранились в обширной библиотеке, которую Исидор, сам не будучи книгочеем, собирал для сына и внука, пока пребывал в силах.

К концу сороковых, когда Самуил подкопил знаний, большевистский бог, повелевший именовать евреев космополитами, наложил руку на многие профессорские жизни, однако Бог еврейский счел нужным пощадить Юлия Исидоровича и послал ему смерть от сердечного приступа, призвав к себе безболезненно и непостыдно, по крайней мере, для дальнейших судеб семьи.