Десант из прошлого - Эдуард Кондратов

А разговор не клеился. Получалось что-то среднее между диспутом и обыкновенной ссорой.

Началось с того, что Андреев, убедившись, как мало его собеседники знают об истинном характере лжекосмической авантюры, спросил: что же тогда заставило их принять в ней участие? Брэгг, несколько смутившись, стал было говорить о финансовых затруднениях, но Ульман, бесцеремонно прервав старого англичанина, задал контрвопрос: а почему бы им, собственно, и не принять участие?

Андреев удивился: неужели надо объяснять? Если человек что-то делает, он, видимо, должен знать, зачем это нужно.

Ульман дернул подбородком.

— А не все ли равно? Как хотите, так и называйте. Например, для прогресса, для цивилизации. Или — для истории, так звучит совсем красиво.

Андреев уставился на Ульмана.

— Для истории? Вся эта клоунада?

— При чем тут клоунада? Мы решаем свои задачи, и нам этого вполне достаточно.

— Но ведь плодами ваших исследований пользуются…

Ульман махнул рукой.

— А… оставьте! Сладкий идеализм: благородные ученые работают на добродетельное общество, и благодарное общество с радостным визгом принимает их дары. Вы отлично знаете, что плодами науки всегда пользовались политиканы. На каждом этапе истории. Наполеон, прогнав Фультона с его пароходом, потерял корону. Нынешние политики таких ошибок уже не совершают. Научились. Гейзенберг, если помните, успешно работал при трех режимах, в том числе и при фашистах.

Андреев стал понимать.

— Так вы считаете, что наука может служить любым целям? На правах наемника, да?

— Что значит — служить? Никому она не служит. Она сама по себе. Другое дело, что в ее практических результатах всегда кто-нибудь заинтересован. Египетские фараоны умели пользоваться плодами науки не хуже нынешнего Пентагона. Или вашего Министерства обороны. Между прочим, Архимеда финансировал сиракузский тиран. Что из этого? Перестал он быть Архимедом, что ли?

Андреев почувствовал, что начинает злиться.

— Мы говорим о разных вещах, господин Ульман. Наука — понятие отвлеченное. Уточним терминологию: речь идет о людях науки, об ученых. Одни предпочитают работать, скажем, над изобретением новых газов, другие — над новыми противогазами. Неужели вы не видите разницы?

Ульман усмехнулся.

— Никакой. И тот и другой — химики. У каждого свой круг специальных проблем. Нелепо винить ученого, если кто-то злоупотребляет его открытиями. «Полезной» и «вредной» науки не бывает. Я имею в виду, разумеется, точные науки, а не… — Ульман покрутил в воздухе пальцем. — А не демагогию.

— Одну секунду!.. А этот помешанный на войне ядерник Теллер — он тоже занят «наукой для науки»? А лагерные медики вроде Менгеле, они что, чистой науке служили, а не нацизму? Я уж не говорю о целых институтах, которые служат корпорациям и концернам, — им-то уж вряд ли приходится заниматься чем-либо иным, как только оправдывать деньги, затраченные на них господами.

Ульман зааплодировал.

— Браво, господин, пардон — товарищ Андреев! Вполне подходящий случай произнести одну из ваших коммунистических доктрин. Итак, видимо, только в вашем замечательном обществе ученые абсолютно свободны? Они, конечно, не находятся под контролем политики?

Андреев, сдерживая раздражение, спокойно сказал:

— Как же вам ответить, господин Ульман? Наших доктрин вы не любите. А я могу ответить вам только доктриной, потому что, во-первых, она отражает истину, а во-вторых, является моим собственным убеждением. Зачем же я буду отказываться от нее? Чтобы угодить вам?

Ульман слегка смутился.

— Мне это совершенно не нужно. Я хочу знать, что вы думаете.

— Извольте. Вот вам ответ: я считаю, что в разумно устроенном обществе наука служит передовым гуманистическим идеям. В свою очередь, ученые в таком обществе сознательно, с чувством гражданского и человеческого долга служат науке. Все гармонично. И естественно.

— Ваше общество вы считаете разумным? Ульман искоса взглянул на Андреева. Тот неторопливо прихлебнул кофе.

— Да.

Ульман швырнул в пепельницу сигарету. В глазах его светилось торжество.

— Прекрасно, господин доктринер. Прекрасно! Тогда объясните мне, как же получилось, что в вашем разумном обществе в сороковых годах кибернетику объявили идеалистической чушью? Разгромили генетику, травили выдающихся биологов. А результат? Заморозили биологию на добрый десяток лет. Как это случилось, а?

Андреев аккуратно поставил чашку на стол, встал, прошелся по веранде. Брэгг и Ульман, полуобернувшись, с интересом смотрели на него. Хотя Брэгг и не принимал участия в споре и даже испытывал некоторую неловкость, как хозяин дома, в котором совершено нападение на гостя, Александр Михайлович чувствовал, что Брэгг на стороне Ульмана. Чего добивается этот немец? Зачем он затеял бесполезный спор? Бравирует своей незаурядностью, оригинальностью суждений? А может быть, это его искренние убеждения. Так или иначе, отвечать надо. Он решил говорить начистоту. Остановился перед столиком.

— Вы задали трудную задачу, господин Ульман. Честно говоря, вспоминать о тех временах не хочется. Но что же делать… Такое было. Попробую объяснить. Кто-то из великих сказал: наши недостатки — продолжение наших достоинств.

У нас в стране науке придают такое огромное значение и оказывают ей так много внимания и заботы, что, согласитесь, люди имеют право от нее и многого требовать. Иногда эти требования даже превышают возможности науки. Вы знаете, какими фантастическими темпами развивалась наша экономика. А наука — вернее, кое-какие ее отрасли — по мнению некоторой части людей, топталась на месте, не отзывалась на злобу дня. Хотелось сразу многого. Хотелось поторопить, расшевелить, убрать с дороги все, что мешает. Вот так случилось и с биологией. Что могли предложить генетики в сороковых годах? Одни полутуманные идеи. А стране нужен был прежде всего хлеб. Тут агроном козырнул гроздьями ветвистой пшеницы. Это был убедительный аргумент. Ему поверили. И ошиблись. Что ж, разве разумное общество застраховано от ошибок? Но все это — ошибки разумного общества. И я в принципе разделяю мысли Джона Бернала: автономия науки, независимость ее от общества — нелепость.

Он замолчал, ожидая, что сейчас, последует новая атака. К его удивлению, Ульман, внимательно выслушав Андреева, только пожал плечами.

— Ваше право думать так, а не иначе, — сказал он миролюбиво. — По-моему, нелепость — вдохновение по заказу. Вы ссылаетесь на Бернала, я — на Гексли. Видеть своей целью лишь практические выгоды для кого-то? Меня этим не соблазнишь. И потом: и польза и вред — явления, так сказать, вторичные. Первично чистое исследование.