Река играет (повести, рассказы) - Владимир Галактионович Короленко

Он сказал последние слова несколько тише и махнул головой в том направлении, где вниз по реке предполагался кордон лесника.

– Нет, ты послушай-ко, что еще безбожные-те люди выдумали. Ежели тебе сейчас о бортях рассказать… Пожалуй, еще и веры-те неймёшь, скажешь – хвастат Аксен-от Ефимыч, зря бает…

Он придвинулся ко мне и поправил костер. Я тоже подвинулся и, опершись на руки, смотрел в простодушное лицо рассказчика, освещенное огнем.

– Этто плыли вы нынче, не видали ли борти над рекой? Видели? Ну, мои – борти. Минуя этих, еще по лесам у меня не мало число есть, кои от родителя еще оставши, кои сам промыслил. Хорошо. Приезжает лонись левизор и созывает нас, стариков, к себе. И Казимирущко тут же. – Ну, старик, есть у тебя борти? – Есть, мол. – А что плотишь? – Три рубля плачу, – ни за што, говорю, ваше благородие. – Теперь, говорит, плати двенадцать!.. – Что, мол, такое? Я ваше благородие, согласен, как прежде, по три рубля попенных платить, а двенадцать за что же? – Нет, говорит, такой ноне закон: двенадцать рублей. – Хорошо, говорю, стало быть, это уже навек, что ли? – Что ты, что ты, старик! На год, на один. – Тут уж я не вытерпел. – Как это, говорю, может быть? У нас не гари, не рамени… На гарях – цвету много… В рамени липа цветет… Понос пчелы большой… А тут нешто можно экую махину денег со пчелы согнать… Не согласны мы. – А не согласен, говорит, так вот что: плати три рубля за пень, да убирай его куда хочешь…

Последние слова ревизора Аксен Ефимыч передал с таким замиранием голоса, с таким детским ужасом в лице, точно ему пришлось повторить величайшее богохульство.

– Слышал? Убирай, говорит, куда хочешь. – Ваше благородие, – я говорю, – не может этого быть. Разве вам от великого государя дозволяется это делать? Ведь она, пчела-те, божья тварь; теперича летит она поверх бору, поверх рамени, – ведь ей не прикажешь, куда сесть; ежели она в каком месте села, да сделала занос, то, значит, ей то место богом отведено. Так неужели же вам это дозволяется, что божью тварь зорить, да в друго теперича место ссылать? Н-ну! Вот мое вам последнее слово будет: ежели уж вы от великого государя имеете такое дозволение, что божью тварь нарушить да переместить… Делайте! Делайте, – я им говорю, – а моя рука на это дело не подымется. – И ушел от них с тем словом. А за мной и другие ушли…

Он перевел дух и ткнул веткой в огонь. Послушная коряга дрогнула, повернулась, пламя ожило и забегало, приведя в движение массу трепетных теней кругом, и лес зароптал, точно из-за какой-то ограды. Казалось, Аксену нужно было это оживление, чтобы усмирить волнение собственной души.

– А Казимирушка-те, – заговорил он с усмешкой, – хи-и-трой… Стоит рядом тут же, а сам ни слова. Ни супроти начальства не может, ни опять супроти божией твари… Стало быть, есть еще сколько-нибудь совести у Казимирушки-те. Ну, хорошо. Вышедчи я от них – ударился в город, к Семену Миколаичу… Вы Семен Миколаича знаете? Хозяин он по нашему-те уезду…

– Слыхал немного.

Семен Николаевич, о котором говорил Аксен, был довольно известен в Нижнем. Старый крепостник, молчаливый и угрюмый, как Собакевич, он никогда не выступал ни в земских, ни в дворянских собраниях, но его охотно выбирали в предводители лесного уезда, и он тихо, без шума делал какие-то дела солидно стяжательного свойства.

– Харро-ший человек, – продолжал Аксен своим благосклонным голосом… – Простяк. Когда в городу случится быть, завсегда к нему имеем ход. Вот и на тот раз ударился я к нему: так, мол, и так, вот каки слова нам о бортях сказаны. Сейчас он дверь в другую избу открыл, а там у него такой сидит, пером поскрипывает… «Эй, ты, перо за ухом!.. Иди сюда! Слушай вот, что мужик бает, да запиши все». Ну, я рассказал, как вот тебе же, а тот все слушает да на ус мотает. «Ну, что, – Семен-те Миколаич спрашивает, – слышал? Ступай напиши, да мотри, хорошенька-а! Чтобы добыть мужичкам закон!» Тот и написал, братец мой, да, видно, нацелился в самую точку, к министеру по крестьянским делам…

– Такого министера нет, Аксен Ефимыч.

– Ты слушай, – кабы не было, так и ответу бы нам не было… Пришла ведь бумага-те, – ты что думаешь!.. Казимирушка и объявил: плати, старики, три рубля по-старому. Вот то-то. Жив еще бог-те, да и великой государь этого не приказывает, что нарушить, например, весь порядок… Да мы-то, вишь, темные… Охо-хо… А ночи-те много ушло… Спать видно.

Но через минуту он опять заговорил из-под своей лодки:

– А, слышь, плут… Ну, и плут же…

– Кто? – спросил я. – Казимирушка, что ли?

– Не-ет… Семен-те Николаич… – пояснил он неожиданно и, зевнув, продолжал засыпающим голосом: – Лонись кладнушку мы к Макарью согнали, и довелось мне на Волге на реке вот этак же, как с тобой, с мужиком одним у теплины ночевать. В губернию мужичок-от валился от обчества с бумагой. Стало быть, надумали они обчеством у помещицы у соседней землицу укупить. И дерни нелегкая – к хорошему человеку за советом пошли, к самому этому Семену Николаичу… У батюшки его крепостные они были… «Что ж, говорит, мужички! Хорошо, что ко мне заявились. Рад, говорит, я услужить вам. Дайте вы мне доверие, я вам без хлопот землю предоставлю». Мужики дали доверие, радуются, пождут… А барина-те бес-от под ребро и толкни: увидал, что земля гожа и недорога и что нельзя мужикам без таё земли быть, – да слышь, ворьским-те манером ту землицу за себя и купи! Теперича и завязалась волокита. Мужики-те на барина в один суд, а барин-те мужиков во другой волокет. Не чают теперь, когда тот грех и прикончится… А хороший человек!.. как это по-твоему выходит?

– Плохо.

– То-то, не больно, – видишь, какая вещь, – хорошо. Времена ноне не простые: развесь уши – наплачешься и с хорошими-те людьми…

Он зевнул еще раз и смолк…

Где-то вдали послышался шорох. Спугнутая кем-то пара уток вылетела поверх леса и, начиная успокаиваться, беспечно спускалась на реку… но тут, поровнявшись с нашим притаившимся огоньком, вдруг шарахнулась в сторону, и долго стоял, замирая вдали, над рекой тревожный свист испуганных крыльев.

Я задремал и проснулся. Кто-то шел из лесу, неся что-то грузное на спине. Большой, мрачного вида мужик подошел к нашему огню, кинул сети, заметив нас, подошел к мальчикам, постоял в недоумелой позе, широко расставив ноги, и, как будто этого было совершенно достаточно для его любознательности, отошел и уже больше не обращал на нас ни малейшего внимания. Он подкинул в огонь валежнику, посидел около него, то поворачиваясь к пламени мокрой от сетей спиной, с которой тогда начинал валить пар, точно из трубы, то протягивая к огню ноги и руки. Потом он подошел к лодке и, без церемонии взяв Аксена за ноги,