Река играет (повести, рассказы) - Владимир Галактионович Короленко

сидит прямо на воде, вытянув ноги, и его неуклюжие лапти торчат кверху над бортами.

Поровнявшись с нами, мужик окинул взглядом и наш неуклюжий ботник, и весь его груз. И потом, ничем не выразив удивления или особой любознательности, сказал благодушно:

– Мир дорогой…

– И вам, – ответил я. – Скажите: далеко еще до кордона?

Лицо незнакомца выразило крайнее огорчение.

– До кордона? – повторил он… – Ах мил-лые… Далече еще до кордона-те… Да-а-лече… А вы думали: близко? – спросил он с любопытством.

– В Лыкове нам говорили, что будем еще засветло.

Он укоризненно покачал головой…

– Не-ет… Завтра дай бог… Завтра – и то к вечеру… Вишь, у вас и лодья-те… Она ничего лодья… Лодья-те гожая… Ну не ранее: к вечеру на кордоне будете…

Он посмотрел на небо.

– Солнце, вишь, невысоко, а до Вишни-реки еще не близко. А вечера-то темные, на реке карши… Ах, милые, вы моё-е…

– А вы до кордона?

– До Вишни я. Ботнички строим мы. Товарищ пешком ушел, лесом, а я, вишь, струмент везу. До Вишни, милые… Ну, дай вам бог в час добрый!.. У Вишни я вас сожду… Вишню не миновать вам… Там я сожду…

– А до устья, как вы считаете, – спросил я, – далеко еще?

– До устья-то?

И опять он обдал меня взглядом ласкающего сожаления…

– До устья-те не доехать вам ни завтра, ни послезавтрева… в четыре дня дай бог, что доехать вам до устья-те… До-о-лго, милые, до устья.

Он пускает свою лодочку, и вскоре его гречневик, его лапти, его лохматая голова, вся добродушная фигура исчезает, мелькая и уменьшаясь впереди, а мы грустно переглядываемся: четыре дня – перспектива невеселая.

Солнце действительно низко, ночлег на кордоне – разлетается туманом…

Вечер опустился теплый, тихий, ароматный; луна тонким золотым серпом повисла в мягких туманах над верхушками елей; в вышине ласково мигали звезды, – но света было мало, и плыть по темному руслу становилось все труднее. Мы стали уже подумывать о ночлеге ранее назначенного срока, как вдруг одному из нас показалось, что впереди слышен чей-то голос. Я приподнял весла, и, когда плеск утих, нам ясно послышался призыв.

– Кордон, – сказал один из мальчиков.

– Нет, это давешний мужик зовет нас, – догадался другой, и в его голосе послышалась радостная нота.

Впереди на одной излучине красный отблеск пал поперек реки. Между кустами забелел дымок, огонь замигал трепетными переливами. Одинокая темная фигура фантастически рисовалась на светлом фоне.

– Сюда-а… Сюда греби… А-у-у!.. – кричал мужик и махал нам руками.

– Как он услыхал нас? – удивился один из мальчиков. – Лодку совсем не видно…

– Ну вот, слава те господи, – говорил между тем мужик, принимая нос нашей лодки. – А я уж, я-то стосковался, на берегу сидя: где, мол, друзья моё… Что долго нету?.. Ах, мил-лай, что долго плыли вы? Уж не на карту ли, мол, где сели?.. А то тут заводь еще больно велика живет… Лодка-те у вас грузна, народ, думаю себе – нездешной, непривычной, а я вас покинул, старый дурак… Ну слава те господи!

– Ах, милые вы моё, – говорит он опять через минуту, подбросив в костер валежнику и вздыхая с таким облегчением, как будто в самом деле мы самые близкие ему люди, подвергавшиеся большой опасности. – А уж я давно причалил, вылез на берег, пождал-пождал, взял кусок… так нет – и кусок не лезет, что моё друзья не едут, что не едут… Думаю: уж не проехали ли мимо, а я, старый дурак, и спросить-то не догадался: чье вы будете? Вот грех-то! А? Право!..

– А ты как думаешь, дядя, чьи мы?

– А бог вас знает, милые, что вы за человеки. Не видали мы у себя этаких народов… Весной этто, когда вода велика живет, много же народу плавает по реке… Река, что улица, в весеннюю-те пору. Так опять народ все приметной, руськой…

Он прищуривается, вглядываясь в смуглые лица моих юношей, и говорит:

– Так думал про себя, что не греки ли… Аль нет?

– Нет…

– Ну, извините, милые. А то грек, он ведь всюду проедет. Говорят, самой хитрой из всех людей – греческой человек живет. Вот я и думаю: не с товаром ли каким… Или, может, со святостью с Афону… Нет? Ну так… дело, дело… Лонись приезжал тоже такой-то – камни, слышь, все брал, – так тот прямо из Питербурху… А ты бы, милый, лодку-те на берег выволок, или бы в заводь, а то ветром, бывает, отшибет…

Я сталкиваю лодку на воду и долго веду ее вдоль песчаного мыса, ища прохода в заводь. Когда, наконец, я подхожу опять к месту привала, у костра идет оживленная беседа. Мужик рассказывает что-то, молодые люди с удивлением слушают. Глядя из-за своего уголка, затененного ветлами, я вижу, как будто трех ребят, быстро отыскавших какие-то общие интересы.

– Да разве в капканах труднее? – спрашивает один из слушателей. Мужик взмахивает руками.

– И-и… что ты, братец… В капканах уж он тут маху не даст, пря-ама на тебя!.. Да облапить норовит, да под себя, да сичас драть… И такая у него привычка, что драть непременно с затылка… Ка-ак можно! Оно хоть, скажем, капкан для медвежьего случаю делается чижолый… Да ведь иной, матёрый, уволокет и капкан.

– Знаете, кто это такой? – спрашивает старший племянник, когда я подхожу к костру. – Это – Аксен…

– Восемнадцать медведей убил, – прибавляет другой.

– Аксен Ефимов?..

– Верно, – говорит мужик и с некоторым удивлением спрашивает: – Ништо про меня слыхали?

Мы слыхали об Аксене и в Лыкове, и от лесничего, в Хахалах… но имя упоминалось с оттенком почтения, которое едва ли объяснялось только тем, что он убил восемнадцать медведей…

– Ну, верно, – подтверждает он просто, – счетом всех двадцать. Так и зовут меня Аксен-медвежатник.

В наружности керженской знаменитости нет ничего выдающегося. Фигура скорее невзрачная… Добродушное лицо с жидкой белокурой бородкой, серые ласковые глаза… Но во всех движениях разлиты какая-то особенная уверенность и спокойствие. Очевидно, что здесь, в лесу, среди этих бесчисленных суводей, заводей, мысов, омутов, песков и лесов – он у себя дома, что со всем этим он сжился, что его собственный пульс бьется в такт со всеми этими плесками, шорохами, глубокими вздохами невольно пугающей нас ночи… Как прежде лодка, казалось, сама несет его над пучиной, так теперь огонь вспыхивает при одном приближении его руки к пламени, направляя свои языки именно туда, где ему нужно.

– Скипел, – говорит