Река играет (повести, рассказы) - Владимир Галактионович Короленко

сменила старуху у самовара. Последняя присела на лавку и со словоохотливостью отшельницы, редко видящей чужих людей, стала рассказывать о своей жизни в лесу, отвечая на мои вопросы.

– …Медведи?.. Нет, медведи ничего. Правда, в других местах, бывает, заходят даже в деревни, особливо по зимам. А на кордоне не бывали еще… Звери не беспокоят… А вот когда темною ночью или особливо зимой, в метель и вьюгу, услышишь, как в лесу тюкают топоры… И лесник выходит, вскинув ружье на плечи… Вот когда жуть берет… Лесные миряна – страшнее кордонным жителям, чем лесной зверь.

Она печально покачала своей красивой головой и сказала с какой-то особенной грустью:

– И то надо сказать, батюшка… Мир-от стеснен… Тоже и людям податься-те некуда… А леснику что делать… Служба… Нанялся, продался…

Этот мотив об утеснении лесного мира сменил для меня в пустынных низовьях Керженца обычный припев скитских и монастырских разговоров о том, что в нынешнем мире «мало усердия»… Здесь выступала другая, тоже глубокая драма…

По лесенке послышались шаги. Высокий пожилой лесник, с ружьем на перевязи, вошел в избу. Старуха смущенно замолчала. Мужик, вешая ружье на колышек и кланяясь нам, пытливо посмотрел на нее. Вероятно, он слышал конец разговора… Должно быть, такие разговоры были нередки у него с женой, сохранившей на кордоне живые мирские симпатии… Мне невольно вспомнился тургеневский «Бирюк», и я с сожалением взглянул на печально примолкшую женщину…

Да, есть свои проклятые вопросы и в глубине этих лесов… Мир знает свое. Лесник знает службу и исполняет приказы Казимирушки… Дело, на взгляд женщины, не без греха… А впрочем, господь разберет все…

Прощаясь, я дал старухе пятиалтынный. Она с недоумением посмотрела на монету и сказала:

– Сдачи-те у меня нету…

– Да что ты, матушка!.. Какая сдача!

Но старуха также просто сказала:

– Много будет… Молоко-те, – что оно стоит?.. Труды, – какие же труды поставить самовар… – Деньги, оказалось, можно взять только за десяток яиц… Яйцы и им случается продавать на Волге…

И она взяла пять копеек.

– Далеко еще до Волги, матушка?

– Далече. Весной, в большую воду, одним днем всплываем. А теперь… Никто, вишь, и не плавает об эту пору.

– А жилья так и не будет?.. Вот тут у меня на карте показана деревня.

Старуха с любопытством посмотрела на карту.

– И, батюшка… Какая тут деревня. Сроду не бывало.

– Называется «Красный Яр»…

– А! Красный Яришко! – сказала она с пренебрежением… – Так это уже у самого устья… Да он, Яришко-то, в стороне – и не увидите… Перевоз тут живет. Дорога пролегла… Вишь, и Яришко приписали… Чудное дело.

В час дня мы опять сели в свою лодку. И пока она тихо сплывала прямым плёсом – на берегу виднелась на взгорке фигура молодой девушки, провожавшей нас долгим взглядом. Потом кордон скрылся за поворотом, и только протяжный редкий лай кордонной себаки еще долетал к нам из-за мыса.

Шум, глубокий и почти музыкальный, предупредил нас о близости порогов, носящих странное название «Кремянские Кочи». Впереди показались черные, обнажившиеся из-под воды камни, между которыми вода бьется, пенится, бурлит и бушует… Шум несется далеко по глубокому руслу, и высокие берега, покрытые сосновым лесом, отражают его, точно в трубе, придавая звукам глубину и своего рода мелодичность. С высоких яров могучие сосны глядели вниз на нашу утлую лодочку… С перерывами в течение целого часа мы пробирались опасными «Кочами».

Наконец грохот остался назади и только порой еще на повороте напоминал о себе разорванными клочками звуков, точно от отдаленного оркестра… Кругом нашей лодки стояла тихая, глубокая, пустынная тоска.

Если вы посмотрите на карте нижнее течение Керженца, то увидите огромную пустую площадь, по которой вьется зигзагами река. Ни сел, ни деревень, ни одной надписи на карте… Кой-где проведены речки, больше наудачу, чтобы заполнить чем-нибудь эту пустоту. В натуре – это настоящая пустыня на всем пространстве между Керженцем и Ветлугой… Леса, лесные речки, лесные озера, болота. Нужно быть очень опытным, чтобы ходить по этой пустыне… То незаметная вадья чвокает под ногой, то заманчивая чаруса – зеленая полянка, затянутая свежей чудесной травкой, заманит вас в непроходимую гибельную топь… Кой-где в дремлющей чаще попадаются могилы старцев и стариц, «иже за веру убиенных» или «приявших добровольное огненное венчание» в срубе. До сих пор указывают в керженских чащах места, где подвизался знаменитый в расколе суровый Софонтий, который вел борьбу даже с приверженцами Аввакума (онуфриянами), и где Варлаам, с благословения того же Софонтия, приял страшную огненную кончину вместе с двенадцатью попами, «не восхотевше Никоновых новшеств прияти»… Каменный столбик с обомшелой двускатной крышей и восьмиконечным крестом… Тихий шорох леса, и все реже и реже – две-три фигуры усердных ревнителей, пришедших на поклонение мученическому праху.

Южнее лесной речки Люнды, почти на середине между двумя реками – Керженцем и Ветлугой – стоит среди лесов село Нестиар, над озером того же имени. Оно составляет крайнее поселение на рубеже сплошного лесного царства. Есть поверье, что некогда из Васильсурска церковь с иконой Варлаама Хутынского двинулась с крутого берега и, пронесясь над лесами, невидимо стала над озером и стоит до сих пор, и из озера слышен бывает звон, как из Светлояра.

Странны эти звенящие озера лесной стороны! Впрочем, гр. Толстой, своеобразный местный писатель пятидесятых годов, рассказывает другое поверье: в прежнее время старики и молодые выходили в ночь перед пасхой на холм в лесу, около Нестиара, и тихо ждали благовеста. В тот час, когда в «жилой стороне», в старом Макарье, ударяли в большой колокол, нестиарцы слышали будто тихие отголоски этого звона. Местные жители объяснили это тем, будто их озеро сообщается подземными истоками с Волгой, и гул передается водой. Сам Толстой допускал возможность заноса ветром макарьевского большого звона по просекам и ветроломам. Как бы то ни было, это жадное ожидание в глухой лесной деревушке отголосков отдаленного мира – очень поэтично и характерно, и я невольно вспомнил его теперь, когда сам испытывал тяжелую лесную тоску…

Пенякша… Ялокша… Ламна… Ржавые, бурые эти речки тихо вливаются в Керженец… Мы отмечаем их по нашей карте, и каждый раз, как мы провожаем глазами новое устье, становится скучнее…

Зайцы глядят на нас с берега наивными круглыми глазами. Черными точками выплывают из-за лесов дикие коршуны и носятся кругом, то появляясь над рекой в поле нашего зрения, то исчезая; тревожно кричат вороны, как базарные торговки, сзывая товарок на защиту; какая-то птица следует за нами, звонко спрашивая о чем-то из глубины леса…

Вот впереди, нагнув толстую ветку своею тяжестью, сидит на прибрежной сосне над яром какая-то громада, отражаясь в потускневшей реке. Я кидаю весла; наша лодка тихо сплывает по течению, не производя ни малейшего шума. Поровнявшись с деревом, я прицеливаюсь из револьвера. Гулкий выстрел