Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

Где-то в невообразимой дали времен в отдаленной части Российской империи, которой суждено прирастать могущество империи, жил один еврей. Почему я акцентирую внимание на словах «один еврей»? Потому что он в этой части империи был единственным евреем, настолько единственным, что окрестное население даже не представляло себе, что имеют среди себя еврея. Они думали, что это такой странный якут. А почему якут? Да потому, что якутов в этой части империи знавали, а вот евреев не было никогда.

Теперь вы понимаете, какая это была глушь. Так вот местное население и решило, что это такой странный якут.

Прибрел он с той стороны, в которую уходит день и с которой приходит ночь. И приход Неведомого Еврея совпал с приходом ночи. С ним не было ничего, кроме маленького саквояжа, что дало населению лишний повод думать, что это такой странный якут. Хотя они до этого никогда не видели саквояжа. Но они себя успокоили, что странному якуту и положено носить такую странную котомку. А иначе чего бы ему быть странным? Мощный нос – это еще ни о чем не говорит. Может быть, основная масса якутов, проживающая вне мест проживания местного населения, как раз и носит такие носы, а якуты с плоскими носами, изредка появляющиеся в местных местах, как раз и являются странностью для якутов, живущих где-то там, в местах коренных гнездовий якутов.

Неведомый Еврей и имя носил неведомое – а раз неведомое, то чего его и запоминать? Разве что для коллекции редких имен, а постольку-поскольку такую коллекцию никто не собирал, то и имя вносить было некуда, а раз некуда, то кого оно вообще волнует! Если ты якут, то и имя должен иметь какое-никакое, а якутское, а какое такое якутское, знать не знаем, ведать не ведаем.

Короче говоря, Неведомого Еврея называли просто Евреем. А как еще прикажете называть странного якута с саквояжем и с именем, не пригодным для хранения?

Еврей нашел себе место проживания в странноприимном доме мадам Синебрюховой в долг, когда он немного развернется. Что такое «развернется», мадам Синебрюхова не понимала, но в тоне Еврея было что-то такое проникновенное, что мадам Синебрюхова ПРОНИКЛАСЬ и поселила его в своей персональной опочивальне, где Еврей расплачивался за кров и стол, читая мадам Синебрюховой безразмерный роман некоего Эжена Сю «Парижские тайны».

Первые дни Еврей ходил по Месту, куда он пришел вместе с ночью, и приглядывался.

Он приглядывался к скотобойне, но не приглянулся местным скотобоям – из-за переизбытка рабочей силы на скотобойном рынке труда.

Он приглядывался к войлочной фабрике и приглянулся г-же Рябоконь, по коей причине сильно не приглянулся ее супругу г-ну Рябоконю, который по совместительству был владельцем войлочной фабрики.

Он приглядывался к пекарне и даже некоторое время проработал там. Но вместо традиционных для России французских булок у него получались лепешки, при виде которых отдельные некоренные жители Места пускались в лезгинку с криками «Асса!», которые пугали русских младенцев. И даже взрослых. А кто не испугается при виде лезгинки с лепешкой в руке и кинжалом в зубах? Так что Еврея из пекарни – «гей вег, жидовская морда». Заметьте проницательность русского народа в отдаленных местах Российской империи: не зная, что такое евреи, назвать предполагаемого якута евреем и жидовской мордой. Из чего я делаю вывод, что жидовская морда живет в крови каждого русского человека.

Много к чему приглядывался Еврей в Месте, пока однажды не зашел по какой-то надобности на почту, которая располагалась бок о бок с винокуренным заводиком Апполинария Иерихоновича Абстинентского, купца второй гильдии. И на почте как раз этот Апполинарий Иерихонович Абстинентский и обретался. Получая из окрестных поселений матерные рекламации по поводу протекания при доставке бутылок белого хлебного вина крепостью 40 градусов. Потому что поставщики пробки из Индии поставляли паленую пробку, изготовленную из простреленных во время восстания сипаев пробковых шлемов. Через эти дырки белое хлебное вино крепостью 40 градусов и протекало.

И в это же самое время на почте самостоятельно обретался курьер градоначальника, действительного статского советника, князя Шмурдяк-Курляндского Филипп. Он забирал для канцелярии пакеты, пришедшие в Место, из уезда, из губернии, из Санкт-Петербурга. И этих пакетов было много! И на каждом пакете было по три большие сургучные печати! Еврей пару-тройку раз попереводил взгляд с винокура на курьера, с курьера на винокура и через минуту понял, что наконец-то пригляделся!

Через час из канцелярии градоначальника в сторону винокуренного завода потянулся ряд возов, нагруженных использованными казенными пакетами, скопившимися за времена градоначальничества в городе Место. Причем некоторые, чтобы не сказать многие, то есть почти все, оказались даже нераспечатанными. А зачем? Ну скажите, какие могут быть общие интересы у Места с уездом, губернией, Санкт-Петербургом? Вот и я так думаю. Но мое мнение не имеет никакого значения. Главное, что его придерживался градоначальник князь Шмурдяк-Курляндский. И только одно письмо оказалось распечатанным. И то только потому, что изначально было не запечатано. Такая берестяная грамотка со словами (даю перевод с берестяного): «Ах, князь, Вы мене смущаете. Какой Вы, право, бесстыдник. Я никак этого не могу себе позволить. Только Вам. Пожалте нонеча после заутрени ко мне в опочивальню. Хоромы графа Петрищева, терем № 3, третий этаж. По приставной лестнице». А другие письма были даже не тронуты.

И вот эти возы с государственной эпистоляркой были разгружены во дворе винокуренного завода Апполинария Иерихоновича Абстинентского. Там же стояли на кострах котлы, сильно напоминавшие котлы из сказки «Конек-Горбунок». Но предназначались они не для живой и мертвой воды, как вы могли предположить, если бы верили сказкам, а для более прозаичных целей. А именно – для переплавки содранных с казенных пакетов казенных же сургучных печатей в обыкновенный банальный сургуч. И в этот сургуч специально обученные люди макали горлышки водочных бутылей с водкой! И водка не выливалась! И это великое изобретение дошло до времен расцвета моей младости. Красным сургучом заливалась водка по 21 руб. 20 коп., на которой просто по-русски коричневыми буквами было написано одно слово – «ВОДКА». Ее пили преимущественно в местах общего пользования типа дворов домов, детских садиков, туалетах стадиона «Динамо», сбившись в стайки по три человека. И это общение называлось по-простому «на троих». А отдельные лингвисты, изощренные в семантике, называли этот же акт свидетельства общинности русского человека «по семь рваных».

А потом людишки изобрели алюминиевые пробки, называемые «бескозырками». Но если пустые бутыли сдавались в пункты приема посуды, то «бескозырки» никуда не сдавались. Я подсчитал, что из «бескозырок» от водки, выпиваемой в СССР за год, можно было бы построить до… (много) самолетов ТУ-104 и захватить лидерство на мировом рынке пассажирских авиаперевозок. Но до этого было далеко.

А тогда водка-непроливайка винокуренного завода Апполинария Иерихоновича Абстинентского заполонила российский рынок белого хлебного вина крепостью 40 градусов и выплеснулась на мировой рынок, где ее стали называть попросту «Смирновской». И Апполинарий Иерихонович был вынужден сменить фамилию на «Смирнов». И с каждой бутылки Неведомый Еврей, принимаемый за неправильного якута по прозвищу Еврей, за свое изобретение получал по 3 копейки. А вы знаете, мои любезные читатели, добравшиеся до этой части моей книги, что такое 3 копейки с выпитой в России бутылки водки? Это означает до… (много) денег. Неведомый Еврей выписал себе из Житомира (наверно, у него с Житомиром было что-то связано) невесту, женился на ней, но детей завести не успел, потому что бывшая невеста, а ныне жена сбежала от Неведомого Еврея по неведомой причине неведомо куда.

И с тех пор в Месте о ней ничего не было слышно.

А Неведомый Еврей чудовищно запил, благо было что, и помер. Для похорон искали какие-никакие документы, чтобы что-то написать на чем-нибудь могильном. И нашли. И написали. Прошли времена. Что-то могильное почти ушло в мать сыру землю, но до сих пор на нем видна полустершаяся надпись «ПЕПЕРШТЕЙН».

А теперь, господа-товарищи, слезы текут ручьем от этой печальной истории доселе отсутствовавшего в моей повести об одном Городе господина Пеперштейна, в отличие от присутствующей в ней мадам Пеперштейн. И было бы странно, если бы я об отсутствующем в повести рассказал, а присутствующую проигнорировал. Как-то это неправильно.

История мадам Пеперштейн

Итак, господа, история мадам Пеперштейн началась тогда, когда закончилась история господина Пеперштейна, то есть тогда, когда она от него сбежала. Ну, в этом не было бы ничего необычного – мало ли жен, девиц сбегали от своих вполне себе приличных мужей в неведомую даль, за туманом и за запахом тайги, за любимым в ночь, гусаром, драгуном, кавалергардом. Бывали случаи и похуже. Одна мужняя жена, покинув мужа с положением, убежала на соседнюю улицу, к забулдыге мелких размеров и непонятных достоинств, которого она кормила, поила, опохмеляла и даже подставляла щеку, если тот в связи с потерей по нетрезвости ориентации в пространстве не мог по ней попасть. И так жила с ним много лет в грехе, пока он не умер, после чего она нашла охламона еще мельче, еще грязнее, еще паскуднее. И жила с ним, пока он, утомившись от ее стойкости, не подрос, не помылся душой и телом и не расстался с паскудством. И тут она, поди ж ты, слиняла к совершенному ничтожеству, о котором вообще ничего сказать невозможно. Как нечего сказать о повстречавшейся куче говна в салоне мадам Шерер. Совершеннейшая мерзость. И эта мерзость в конце концов пустила даму на донорскую кровь, отчего та скончалась. И от нее осталась лишь улыбка на устах, которую и сжег в местном крематории ее первый муж с положением. И эта непонятная, кретинская, неосмысленная улыбка летает по белу свету, заставляя вполне себе достойных женщин все бросить и бечь, бечь, бечь в невозможную бестолочь и дичайшую мраку. Вот за это самое я их люблю. А вы, господа, как хочете, и я не понимаю, какого рожна вам еще надо. Когда над Божьим миром туда-сюда чайкой-стрижом полетывает непонятная женская улыбка.