Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

И в эту очередь (я вам говорил о русских очередях?., говорил) витязей, богатырей и багатуров затесался наш совсем не витязь, не рыцарь, не багатур – обыкновенный портной нашего Города Зиновий Гурвиц в жажде любви. Но, Моше, он не то что не затесался в этой толпе, нет – он подождал, когда очередь естественным образом рассосется под мечами богатырей и топорами гномов, и пришел к хрустальному гробу, когда богатыри и гномы обедали обед, чтобы набраться сил перед очередной рубкой. Увидев еврея небольших размеров с большим носом, претендующего на поцелуй с последующим оживлением, охрана долго смеялась. Я бы сказал, Моше, она хохотала. Я бы добавил – до слез. А когда охрана прослезилась и утерла слезы, то увидела, что крышка хрустального гроба откинута в сторону, а спящая красавица уже не спящая, а совсем даже наоборот – обнимающая мелкого еврея и целующего его в неимоверный нос. И Зиновий Гурвиц забрал ее в наш Город, прошел с ней под хупой. И настала первая брачная ночь. И Спящая красавица поняла, что не зря она так долго спала, не зря тридцать три богатыря и семь гномов рубили приходящих богатырей, витязей, багатуров. А почему, спросите вы меня? А потому, что то, что нужно, вполне соответствовало носу портного Гурвица и, вы меня простите, заспиртованному пенису Карлика Носа в кунсткамере города Санкт-Петербурга.

И они родили дочку Шеру. И живут в мире и счастье. И мадам Гурвиц – такая же красавица, каковой была и во сне. И такая же молодая. Во всяком случае, в глазах реб Гурвица. Так почему бы нам с вами, Моше, не посмотреть на нее его глазами? Что, вас от этого убудет? Так когда у вас будет время, подойдите к ней и скажите: «Мадам Гурвиц, вы чудесно выглядите. И дочка ваша, Шера, тоже чудо как хороша». И она зардеется, и захорошеет, и ей будет хорошо, и дочке Шере будет хорошо, и вам будет хорошо. Потому что еврею, а может быть, и другим людям, становится хорошо, когда становится хорошо другим евреям, а может быть, и другим людям.

А главное, станет хорошо портному Гурвицу, и он сошьет вам настоящие штаны. Штаны, интересные людям, а не коровам. И юбку девице, которая шляется туда и обратно из мира в мир, чтобы оба мира наконец увидели, как выглядят ее ноги, укрытые этими коровьими штанами.

И реб Файтель замолчал. Мои песочные часы были готовы.

– Реб Файтель, – спросил я его, – так вы так и не сказали причины, почему нынешняя улица Убитых еврейских поэтов раньше называлась улицей Спящих красавиц. Ведь, в сущности, Спящая красавица была одна. А?

Реб Файтель помолчал, поперебирал песчинки и поднял на меня такие мертвые и такие видящие глаза.

– Моше, каждому еврею, а может быть, и другим людям, хочется хоть раз в жизни поцеловать Спящую красавицу. Но Спящих красавиц не хватает на всех. Так пусть будет хотя бы мечта. Улица Спящих красавиц.

И реб Файтель опять замолчал.

– Тогда почему ее переименовали в улицу Убитых еврейских поэтов?

Реб Файтель опять помолчал, его пальцы выстроили из песка терем. А вокруг стояли могучие дубы.

А потом в окно подвала дома № 6 по Третьему Маккавейскому переулку подул ветерок и сдул терем вместе с дубравой.

– А потому, Моше, что вместе с убитыми поэтами были убиты и спящие красавицы.

И вот как раз тогда, когда я закончил эту повесть, печальнее которой я на свете не встречал, из арабского квартала вернулись братья Фаттахи. Садовник и поэт. Но не одни. А в сопровождении совсем уж замшелого старичка. Точнее было бы сказать, что это они сопровождали старичка, потому что держали его под руки, в то время как два арабских мальчика несли за ним на плечах старичкову бороду. Которой, судя по годовым кольцам, было лет под триста, а то и все 672 года. А может, даже и больше. Потому что, окинув взглядом Город, он остановился правым глазом, который вынул из кармана халата, на полуразрушенном замке пана Кобечинского, запел «От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей раздаются серенады, раздается звон мечей», прошелся в зикре вокруг композиции Осла со Шломо Грамотным, после чего упал ниц на булыжник площади Обрезания. Все это время он что-то вопил по-арабски. А может, по-турецки. Или, упаси господь, на фарси. Уж очень персы в последнее время стали агрессивны. Давеча вон зарезали Александра Сергеича Грибоедова. За триста спартанцев я уж помалкиваю, там хоть какая-никакая, а войнушка шла. А когда он закончил вопить, поэт Муслим Фаттах перевел нам, что вот под этим булыжником лежит с 522 года хиджры его крайняя плоть. Рядом с крайней плотью Маймонида по прозвищу Рамбам, с которым позжее он водил дружбу в городе Кордове на тему испанских девиц и космогонических теорий о вращении Солнца вокруг Земли или сначала – вокруг Юпитера. В общем, хорошие были времена, – завершил перевод вопля старичка поэт Муслим Фаттах. На что садовник Абубакар Фаттах сдержанно кивнул головой.

– И вот для этих мемуаров вы притащили этого сильно пожилого араба, турка, перса на площадь Обрезания, в то время как?!. – почти спокойно спросил этих арабских Кастора и Поллукса Гутен Моргенович де Сааведра.

– Нет, не для этих мемуаров, а для того, чтобы он, вкусив памяти своей молодости, дал совет, как очистить священную площадь трех религий от скверны Осла и Шломо Грамотного, да побрейте же вы его наконец! – И садовник Абубакар Фаттах опять мотнул головой для подтверждения слов. Но мотнул менее сдержанно. Так что от ветра Гутен Моргеновича де Сааведру сбило с ног прямо на надгробие крайних плотей Кемаля уль Ислами (а именно так звали старичка, и был он по должности и по сути имамом арабского квартала) и Маймонида по прозвищу Рамбам. Он упал, но не разбился. А сделал вид, что вот это – то самое оно, на котором он, Гутен Моргенович де Сааведра, мечтал полежать, но за делами все было как-то недосуг.

К тому же головным ветром сдуло и одного из прусских шпионов, который на сей раз выглядел коробейником, только что вышедшим из высокой ржи. И они с Гутен Моргеновичем прямо на могилах крайней плоти двух народов заключили сделку о поставке в Город из Москвы двух вагонов тополиного пуха. Ибо в Городе с недавних пор ощущался дефицит аллергии.

Между тем мусульманский старичок, отвопив свое, замолчал. А почему замолчал, неизвестно, потому что молчание в Городе перевести было некому. Не было у нас в Городе знатоков языка молчания. Вот почтить память минутой молчания – это любой человек. Еврей, араб, перс, турок и даже русский – с превеликим удовольствием! Был бы покойник… А тут покойника нет, а старичок молчит. И жителям это невдомек. Его не для того звали, чтобы он молчал. А чтобы решил, как быть, я уже устал говорить с чем. И в народе начал нарастать гнев. И старичка запросто могли побить камнями. Которые вот они – прямо под ногами. Как на Красной площади. Потому что гнев! Потому что сколько же можно?! Потому что для чего звали?! И вот уже руки потянулись к оружию еврейского пролетариата, но тут Мордехай Вайнштейн заметил, что старичок вовсе не молчит! Просто слова его путаются в бороде, скитаются в ее завитках и, не найдя выхода на свободу, бессмысленно умирают от безысходности в прямом смысле этого слова. И тогда он раздвинул бороду, и слова с облегчением вырвались на свободу. И их тут же стал переводить поэт Муслим Фаттах. С выражением и придыханием:

– И-и-иль, Аллах! Во имя Тебя, Милостивого, Милосердного, что я хотел сказать?.. И где я, Ал-л-ла иль Ал-л-ла, нахожусь… Да сгинут враги его и мои… И четвертая жена Хадиджа пусть тоже и-и-иль Аллах… А вот та, и-и-иль Алла, бисмила, беленька-а-а-а-а-а-ая, пусть не сгинет… Да благословят ее Пророки Мусса, Исса и Мохаммед, да святится имя Его, да пребудет слава Твоя… Хлеб наш насущный дай нам днесь…

На этих словах отец Ипохондрий грохнулся на колени вместе с христианским населением. И с мыслью о свершившемся чуде, но это было временное помешательство имама Керима уль Ислами, и он тут же вернулся к привычному:

– Алла и-и-и-иль Алла!..

И так далее. И всех уже притомил. И опять руки потянулись к… Братья Фаттахи, уловив народное недовольство и памятуя братьев Маккавеев, решили, что гнев евреев страшнее русского бунта, бессмысленного, беспощадного, за которым тоже не надо далеко ходить, вон Алеха Петров уже отложил в сторону баян, заткнули имаму маленький, но громкоголосый рот, прислушались к прорывающемуся сквозь бороду бормотанию, и поэт перевел:

– В пятницу после праздничной молитвы исламский мир Города сообщит свое решение. Именем Аллаха!

После чего имама, закутанного в бороду от легкого ветерка, подувшего с городской свалки отбросов прошлого, оттащили в арабский квартал.

(Убейте меня, если я знаю, что такое «отбросы прошлого», но как красиво звучит!.. А я, милостивые мои государи, как вы могли убедиться, истинный адепт изящной словесности. Красота – это все, в смысле!.. Закончите мысль, пожалуйста, а то тут ко мне пришли. Не перепутайте, ради Бога: ко мне, а не за мной. И кто бы вы думали, ко мне пришли?..)