Город на воде, хлебе и облаках - Михаил Липскеров

– Не может же быть так, – рассуждал сам с собой Гилель бен Халиль, – чтобы великий Адонаи создал настолько непригодное ни к чему существо, чтобы из него нельзя было извлечь хоть небольшую, но прибавочную стоимость…

И он оказался прав. Во время своих торговых странствий караван Гилеля бен Халиля остановился у родника вблизи полуразрушенного Иерусалима, и купец заметил, что враз превратившийся в старика мальчонка с необычайной для слепого сноровкой перебирает песчинки около родника, раскладывает их на кучки. На две, на три… Любопытства ради Гилель пересчитал песчинки в кучках и с превеликим изумлением обнаружил, что число песчинок в кучках совпадало до единой.

И Гилель бен Халиль взял с собой песок и мальчонку, которому дал имя Файтель, в дальнейшие странствия и прибыл в наш Город как раз во время одной из осеней, когда из неба текли ленивые сопли, когда солнце от стылой мороси куталось в облака, чтобы согреться, когда лес обнажился, поля опустели, когда дороги отказались пропускать любой транспорт, включая верблюдов, а любой транспорт, включая верблюдов, отказался по ним ходить, потому что, ребята, это уж совсем, на Город опустилась великая скука. Потому что подвоз товара в винную лавку стоматолога Мордехая Вайнштейна прекратился. И последнее, что прибыло в Город, был караван Гилеля бен Халиля с грузом песка и слепым Файтелем – магом и королем песка. И это для Города было весьма кстати. Ибо великая скука уже достала до сил моих больше нет. Скучали все общины Города. Скучали иудеи, скучали христиане, скучали мусульмане. Конечно, можно было бы устроить межконфессиональные и межнациональные разборки, благо 282-й статьи УК не было, но постольку-поскольку винная лавка Мордехая Вайнштейна стояла пустой и болеутоляющего в ней не было, боль при толковище унять было бы нечем, а какой здравомыслящий горожанин, будь то иудей, христианин и даже мусульманин, начнет разборки без болеутоляющего. Может быть, где-то и практиковалось, но не в нашем Городе. И опять – чем отметить мировую после разборок? Нечем! А без мировой, мой родный читатель, всякие разборки теряют смысл. Какой уж тут смысл, когда выпить нечего. В общем, ребята, скука была немыслимая, вплоть до адюльтера. Нравы сильно пошатнулись вместе с вековыми устоями. А когда вековые устои – то это уже совсем гибель!

И тут как раз Гилель бен Халиль со своим слепым песочным человеком со вполне человеческим именем Файтель. И нарвавшись в Городе на великую скуку, Гилель бен Халиль таки придумал, как извлечь из способностей Файтеля прибавочную стоимость.

Он на стенах Магистрата повесил афишу, на которой на иврите, идиш, арабском, фарси, русском, польском, немецком и арамейском (как без арамейского? Никак!) было написано: «Слепой уникум человек Файтель считает, не глядя, песчинки! А где они их считает? Везде! Гривенник с человека! Пятак – с женщины».

И тут началось. На площадь Обрезания потек человеческий (и женский) люд. И каждый из них нес гривенник или пятак. И каждый подходил к каравану с песком, платил гривенник или пятак, зачерпывал горсть песка, подходил к афишной тумбе (откуда появилась в Городе афишная тумба, я расскажу позже), на которой сидел реб Файтель, платил Гилелю бен Халилю гривенник (или пятак), и реб Файтель, воздев слепые глаза к небу и приложив ладонь к уху, как бы спрашивал у Него, сколько песчинок в горсти гривенника или пятака. Что Он отвечал реб Файтелю, достоверно никто не слышал, но реб Файтель тут же давал ответ. И все человеки и женщины воздевали руки вместе с глазами к небу и восклицали: «Вейзмир! Аллах! Мать твою!» А потом кто-то решил проверить, так ли уж «Вейзмир! Аллах! Мать твою!», и вы будете смеяться, но через два-три-четыре часа пересчета (в зависимости от объема горсти и умения считать) оказывалось, что реб Файтель подсчитал все абсолютно точно. Гривенники и пятаки сыпались в шапку Гилеля бен Халиля, пока в Городе денег не осталось совсем.

В том числе четвертаков, полтинников и рублей. Куда девались четвертаки, полтинники и рубли, спросите вы, и я вам отвечу: в Егупец, в котором люди и женщины меняли их на гривенники и пятаки, чтобы заплатить Гилелю бен Халилю, чтобы реб Файтель считал песчинки. А когда денежки у людей и женщин кончились, люди отобрали их у Гилеля бен Халиля в назад, изгнали его из Города, а реб Файтеля оставили в Городе, и мудрый раввин реб Шмуэль, посоветовавшись с не менее мудрыми отцом Ипохондрием и муллой Кемалем уль Ислами (за него я расскажу позже, поверьте, у меня будет время вам это рассказывать, а у вас – это читать) приспособили Файтеля делать из каравана песка песочные часы для всех округ Города, от Касриловки до Парижа. И налога на прибыль хватало Городу на бесплатное образование в хедере, церковно-приходском училище и медресе. А потом Гутен Моргенович де Сааведра изобрел механические часы, о чем я уже говорил, и если у вас есть память, то вы должны об этом помнить, и песочные часы усвистали в прошлое, как прялка, подзорная труба и шарманка с попугаем, обещающим счастье. Вот и нет ни попугая, ни счастья. И только у меня остались песочные часы, купленные по нетрезвости на Измайловском блошином рынке. И вот часть песчинок пришла в негодность, и я пришел к дому № 6 по Третьему Маккавейскому переулку, где реб Файтель, заменяя их на новые, рассказал мне историю улицы Спящих красавиц, ныне улицы Убитых еврейских поэтов.

История улицы Спящих красавиц

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (как выяснилось)

– Раньше, Моше, эта улица не имела названия. И была просто улицей, по которой ходили пешие люди и проезжали отдельные повозки с отдельными проезжими людьми. И в стародавние времена, когда Гилель бен Халиль только привез меня в Город, на этой просто улице была пошивочная мастерская портного Зиновия Гурвица. И что я говорю «была», когда она есть и сейчас. И был портной Гурвиц весьма зажиточным евреем, а если быть честным до конца, он и сейчас не беден. И был он по этой причине, а также по причине красивости носа, такого носа не видел никто со времен Карлика Носа. Верите, Моше, посмотреть на его нос приезжали даже из Петербурга, а император Петр Алексеевич даже хотел определить по смерти Зиновия Гурвица его нос в кунсткамеру, но помер раньше, но место в кунсткамере для него держат. (Там, мой любезный читатель, где в банке с формалином содержится пенис Карлика Носа. Тоже вещь интересная, но с носом портного Зиновия Гурвица не идет ни в какое сравнение. К тому же кому нужен заспиртованный пенис? Так, кое-какие школьницы интересовались. Но лишь для сравнения с пенисом Давида Микеланджело Буонарроти, не в пользу последнего. Я имею в виду пенис Давида, а не Микеланджело Буонарроти. О нем, мой любезный читатель, мне ничего не известно.)

И был этот портной Зиновий Гурвиц холост. Известная в округе сваха мадам Кураж и своих дочерей ему так и так невзначай предлагала, и других девушек на выданье, но Зиновий жаждал любви необыкновенной, любви невероломной, но такой большой, такой огромной, как я не помню что, которую ему не могли дать местные дщери Израилевы, а также дщери Аллаха и Иисуса. И вот когда в Городе уже не осталось юных и не очень дев, которых бы не отверг портной Зиновий Гурвиц, по Городу пронесся слух, что в России за горами, за лесами, за глубокими долами, в глухой дубраве стоит терем, в котором в стеклянном гробу спит заколдованная красавица, покой которой, Моше, охраняют тридцать три богатыря и семь гномов. По очереди, Моше, по очереди. В России, Моше, всюду очереди. И эта спящая красавица ждет витязя, который ее поцелует, и она оживет, юная и вечно прекрасная. Только не надо, Моше, никаких аллюзий. Я вас умоляю. Нет витязя для того, о чем вы подумали, никто не поцелует вашу спящую красавицу. И медведь не проснется, А если и проснется, то не дай вам бог. Навеки вечные уснут красавицы и погибнут витязи, которые должны их поцеловать. И морок упадет на Землю. И падет она к ногам людей с раскосыми и жадными очами. Но не тех, Моше, о которых вы вспомнили, ох, не тех… Но я не об том…

Я об том, что портной Зиновий Гурвиц, услышавший слух о спящей красавице, вознамерился отправиться к этой спящей красавице, чтобы… Ну, читайте реб Пушкина, смотрите реб Диснея, они об этом слухе так живописно рассказали, что только совершенно бесчеловечный человек им не поверил.

И многие витязи, рыцари и багатуры отправлялись в дубраву, чтобы поцеловать спящую красавицу. Но тридцать три богатыря и семь гномов рубили их под корень. Потому что если каждый витязь, рыцарь, багатур будет целовать спящую красавицу на пробу, а она не проснется, то это же, Моше, никаких губ не хватит! Для того единственного, от поцелуя которого она проснется. Но как определить этого единственного, ни один из богатырей и гномов не знал, поэтому рубили всех, как я уже говорил, под корень.

И в эту очередь (я вам говорил о русских очередях?., говорил) витязей, богатырей и багатуров затесался наш совсем не витязь, не рыцарь, не багатур – обыкновенный портной нашего Города Зиновий Гурвиц в жажде любви. Но, Моше, он не то что не затесался в этой толпе, нет – он подождал, когда очередь естественным образом рассосется под мечами богатырей и топорами гномов, и пришел к хрустальному гробу, когда богатыри и гномы обедали обед, чтобы набраться сил перед очередной рубкой. Увидев еврея небольших размеров с большим носом, претендующего на поцелуй с последующим оживлением, охрана долго смеялась. Я бы сказал, Моше, она хохотала. Я бы добавил – до слез. А когда охрана прослезилась и утерла слезы, то увидела, что крышка хрустального гроба откинута в сторону, а спящая красавица уже не спящая, а совсем даже наоборот – обнимающая мелкого еврея и целующего его в неимоверный нос. И Зиновий Гурвиц забрал ее в наш Город, прошел с ней под хупой. И настала первая брачная ночь. И Спящая красавица поняла, что не зря она так долго спала, не зря тридцать три богатыря и семь гномов рубили приходящих богатырей, витязей, багатуров. А почему, спросите вы меня? А потому, что то, что нужно, вполне соответствовало носу портного Гурвица и, вы меня простите, заспиртованному пенису Карлика Носа в кунсткамере города Санкт-Петербурга.