Запретное чтение - Ребекка Маккаи

Я уже видела, к чему клонит Леон, но страшное осознание правды произвело на меня совершенно неожиданное действие: туман в голове вдруг рассеялся, тошнота ушла, и даже забитый лежалой пылью нос как-то резко прочистился.

— Я поняла, — сказала я, что означало: хватит.

Леону не следовало продолжать — не столько ради меня, сколько ради себя самого. Он сидел на скамье, уперев ладони в колени, и выглядел очень несчастным, бледным и старым.

— Хорошо. Спасибо, я все поняла.

— Как-то после уроков он оставил ей записку. Я видел, как он положил ее на учительский стол, но не стал его останавливать, потому что думал, что это любовное письмо. Впрочем, в каком-то смысле это и было любовное письмо. По дороге домой я все подтрунивал над ним из-за этой записки, пока он не рассказал мне, что там в ней было. Он подробно описал учительнице весь производственный процесс. И, поскольку ему тогда было всего восемь, он это свое письмо даже проиллюстрировал. Нарисовал подробный план подвала со всем оборудованием, которое там находилось, и отца тоже нарисовал — как тот стоит рядом с горой шоколадок. Сам я этого письма не видел, но я всегда так отчетливо представлял себе его рисунок! Вообще-то это был такой невинный детский поступок — написать учительнице письмо да еще и нарисовать к нему картинки. Почему-то из-за картинок мне всегда особенно грустно об этом вспоминать.

— И тогда он убежал в Сибирь, — закончила я рассказ за Леона.

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Мой дед, — пояснила я.

— Да нет, что ты! Нет. — Леон покачал головой. — Твоего деда арестовали, был нелепый суд, после которого его сослали в лагерь. Он умер там полгода спустя.

— ОХ.

— Ну то есть да, ты права, это было в Сибири. Все лагеря тогда находились в Сибири.

— Понятно.

— Конечно, о Ярике Гулькинове не стали слагать песен, и памятников ему не воздвигали, и даже после того, как его отец был арестован, учительница так ничего и не сказала о той записке. К нему приходили с расспросами и все такое, но в доме было достаточно доказательств, так что в суде ему давать показаний не пришлось. Я думаю, что даже мать Ярика не знала, что он натворил. Я почти уверен, что про письмо знал только я один.

На стене под лестницей кружили разноцветные пятна, которых, я точно знала, на самом деле там не было. И еще я чувствовала спазмы в горле из-за хорьков, хотя приступов астмы у меня не было с пятнадцати лет. Я чувствовала, что теперь мне придется отмотать назад всю свою жизнь и пересмотреть ее заново, чтобы увидеть все, что я пропустила в первый раз. Например, историю отцовского побега из страны. Теперь было очевидно, что картофелина в выхлопной трубе — ложь, такая же, как и шоколадная фабрика. Я знала наверняка только то, что в Америку отец приехал, когда ему было двадцать лет, потому что… А впрочем, нет, даже в этом я не могла быть уверена. Поэтому я спросила у Леона.

— Да, твоему отцу было двадцать, ну, или, может, двадцать один. Он был в ужасе от того, что наделал. Теперь-то ты понимаешь, что бежал он вовсе не от СССР. Я приехал на три года позже. Так что да, примерно двадцать. Люси, ты как-то неважно выглядишь.

— Все в порядке.

— Знаешь, вообще-то эта история не такая уж и необычная, — сказал он, будто пытаясь меня в чем-то заверить, я только не знала в чем. — Американцы — нация беглецов. Здесь все откуда-то. Даже индейцы и те когда-то перебежали сюда с Аляски по перешейку через пролив. Черные — они да, они, может, и не бежали сюда из Африки, зато они бежали от рабовладельцев. Мы все тут от чего-нибудь бежали. Кто от церкви, кто от государства, кто от родителей, кто от ирландского картофельного жука[61]. Я думаю, что именно поэтому американцы — такой беспокойный народ. Взять, к примеру, Аню — у нее бегство вообще в крови. Вот только плохо, что в Америке совсем не осталось мест, куда можно было бы убежать. Люси, подними-ка голову. У тебя совсем нездоровый вид.

— Я бы, пожалуй, выпила еще немного кофе, — призналась я.

Мы поднялись наверх и увидели, что Иэн дышит уже гораздо лучше, плечи его наконец вернулись на место, и Марта рассказывает ему про удивительные вещи под названием babka, kissel и paskha.

— Мы все это время говорили только про сладкое! — воскликнул счастливый Иэн, и я испытала огромное облегчение, услышав, что он снова в состоянии произнести целое предложение от начала до конца. Мы с Леоном подсели к ним за стол, и Марта опять налила всем кофе. Я обожгла язык и потом целый час старательно фокусировала притуплённое сознание на странном ощущении во рту. Я прижимала язык к зубам и ничего не чувствовала. Я прижимала его к шершавому небу — и снова ничего не чувствовала. Я попробовала его укусить, и укус получился ощутимый. Тогда я вернулась к зубам и стала повторять этот цикл снова и снова.

В половине пятого утра мы все наконец-то пошли спать. Иэна обложили шестью подушками и устроили в постели в полусидячем положении.

— Ты как принц в паланкине! — сказал Леон.

— В паланкине? — переспросил Иэн.

Лабазниковы засмеялись и не стали ничего объяснять, но Иэну, похоже, было уже ни до чего. Я слишком сильно хотела спать, чтобы снова спускаться за обувной коробкой, но успокоила себя тем, что, если встать пораньше, до того как проснутся остальные, можно будет предпринять еще одну попытку.

26

Гласс — зоркий глаз

Предпринять еще одну попытку не удалось. Когда Иэн меня разбудил, было уже полдевятого, из кухни доносилось позвякивание и шипение; пахло беконом. Иэн открыл дверь без стука, он был полностью одет, но на голове у него красовался тюрбан из полотенца.

— Мисс Гулл! — воскликнул он.

Лицо у него снова приобрело здоровый цвет, и дышал он как будто совершенно нормально. — То-то вы удивитесь, когда будете принимать душ!

— Почему? — спросила я.

— Это сюрприз!

Когда я, пошатываясь, добралась по коридору до гостевой ванной комнаты, я внимательно изучила дно ванны, ощупала полотенца, проверила мыло и не обнаружила ничего удивительного, если не считать зелено-оранжевых узоров на стенах. Было очень приятно мыться простым, не гостиничным мылом. Напор воды здесь тоже был лучше, и хотя ванна была оливкового цвета, она казалась вполне чистой. Потянувшись за единственной бутылкой шампуня, которая стояла на полочке с присосками, я наконец поняла, что имел в виду Иэн. Шампунь был желтый и жидкий, как средство для купания младенцев, и из-под застарелой мыльной корки проглядывала бумажная этикетка с ярко-красными буквами названия: «Хорек-суперблеск!» Из-под логотипа на меня смотрел глазами-бусинами хорек, потускневший от многолетнего стояния под душем у Лабазниковых. Я выдавила на ладонь небольшую желтую лужицу и понюхала ее. Жидкость пахла как шампунь для щенков, не слишком отвратительно. Я провела ладонью с «Хорьком-суперблеском» по волосам и быстро помассировала голову, но в пену шампунь так и не взбился. Когда я прополоскала волосы и попробовала расчесать их ладонью, у меня ничего не вышло — голова была липкая и вся в колтунах.

Выбравшись из ванны, я вытерла зеркало и некоторое время рассматривала свои слипшиеся волосы, а потом перевела взгляд на тело. За четыре дня путешествия я похудела как минимум фунтов на пять — достаточно, чтобы это отразилось на внешности. Я только теперь вспомнила то, что рассказал мне Леон об отце, и в некотором тумане пыталась разобраться, что из его рассказа я действительно услышала, а что привиделось мне во сне. Я уже стала привыкать к этому ощущению: по утрам я просыпалась с чувством облегчения, думая, как же хорошо, что на самом деле я не увозила Иэна из Ганнибала, но через мгновение понимала, что нет, я все-таки его увезла. Но почему-то смириться с историей об отце мне было еще тяжелее, чем с этим ежедневным откровением. Я услышала вчера нечто такое, чего не должна была знать, чего не должна была помнить.

Я быстро оделась, обмотала волосы полотенцем и проскользнула в гостевую комнату, в которой ночевал Иэн. Я слышала, что все уже собрались внизу — едят и разговаривают. На письменном столе в комнате находилось то, что, как мне показалось, я заметила здесь в половине пятого утра: толстый серый компьютер «Делл», старый, но не безнадежно древний, с равномерным слоем пыли на мониторе и телефонным шнуром, тянущимся от системного блока к стене. Я включила компьютер и умудрилась выйти в интернет — раздался громкий звук набора телефонного номера, от которого я совсем отвыкла за несколько лет прямого доступа в библиотеке, — пришлось вскочить, чтобы поскорее закрыть дверь. Затем я ввела в строку поиска слова «Иэн Дрейк», «Ганнибал» и «подозреваемый».

Когда компьютер выдал целых восемь ссылок, у меня внутри все похолодело, но, приглядевшись внимательнее, я поняла, что везде вместо слова «подозреваемый» использован глагол «подозревается», и к тому же ссылки со второй по восьмую являются копиями первой — статьи на сайте loloblog.com, опубликованной вечером в среду. «Лолоблог» был крайне либеральным онлайн-журналом с претензией на художественность, в университете я иногда его почитывала, а потом напрочь о нем забыла. Всем авторам там было года по двадцать три, все они жили в одном и том же квартале Бруклина и все были безнадежно уверены в себе. Они кичились собственным снобизмом и, судя по всему, совершенно не боялись, что в один прекрасный день кто-нибудь подаст на них в суд. А еще они всегда славились чудовищно плохой осведомленностью в том, о чем пишут. Правда, не на этот раз: