Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— Не дурак ты, Малюта. Дай Бог, чтобы царь оправился. Почему-то я верю в это. И тебе советую: стой неколебимо, куда поставили, не пошатнись. Та смута минет, вот увидишь, а милость царская останется. Русь оттого только прочнее держаться на земле будет. Старицкие против закона идут. Малолетством желают воспользоваться, а ничего хорошего не добьются. Смуту лишь посеют. Жалко, что умники наши от царя отодвинулись! Ну, будет знать впредь, с кем связался, — зло ответил закаленный в боях и дворцовых интригах воин.

Малюта и сам умников не любил и относился к ним с подозрением, особенно когда увидел, кого привечают. Умники гордыню не таят и, по мнению Малюты, к открытому мятежу зовут. Шуйские — те ловчат, мудрят, изворачиваются, а умники о пользе отечества пекутся и за него же, за отечество, прячутся, будто польза отечеству едва ли не от них одних исключительно проистекает и зависит.

Алешку Адашева государь отличал и брата его, воеводу храброго, награждал за подвиги. А родитель их, не постеснявшись, смуту начал сеять, и от его слов разброд утром поднялся неимоверный, когда государь бояр вызвал и просил присягнуть на верность сыну Димитрию. До мечей в комнатах не дошло, но что будет, когда из Кремля уйдут да на площадь выбегут к холопам?

Окольничий Федор Адашев надменнее и прямее остальных выразился:

— Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу князю Димитрию, крест целуем, а Захарьиным, Даниле с братьею, нам не служить. Сын твой еще в пеленках, а владеть нами будут Захарьины, Данила с братьею. А мы уж в твое малолетство беды досыта нахлебались. Не помирай, государь пресветлый, не бросай нас, но коли бросишь — не обессудь.

Вот тут-то все и Открылось, все происки наружу, вся интрига обнажилась. Если не князя Димитрия посадить на трон, а царицу Анастасию сговорить в правительницы до совершеннолетия, то чью же сторону взять? Не Шуйских ли? Нет, конечно. Тогда кого? Мужа зрелого, воина смелого и боярина просвещенного — князя Владимира Андреевича, в жилах которого кровь Рюриковичей течет и ни в чем Иоанновой крови не уступает. Вот что подразумевал родитель Алешки Адашева. А вместе с ним, с князем Сгарицким, на вершине власти останутся и они, Адашевы, и поп Сильвестр. Остальных быстро усмирят и волей железной принудят на благо родины работать. Но в чем состоит то благо? Кто это благо определил? Благо в стародавнем законе: от отца к сыну, от отца к сыну. Так думал Малюта, который находился не в самом низу социальной лестницы, кстати, так думали и другие — высоколобые, вроде дьяка Ивана Михайловича Висковатова, и знатные, вроде князей Мстиславского, Воротынского и не очень твердого в своих убеждениях князя Дмитрия Палецкого, породнившегося с Иоанном через дочь Иулиану, жену великого князя Юрия. До чего боярская смута могла дойти — и легко, — показывают действия последнего.

Глубокой ночью гонец от князя Палецкого спрыгнул с коня у подворья Старицких. Малюта в лицо его знал. Слуга Старицких, освещая дорогу посланцу, провел в дом.

Ночь мартовская была глубока и черна. Малюта буквально пластался вдоль забора между непролазным кустарником и светлеющей тропинкой, и ему было хорошо видно, кто выходит из подворья. Слышал он и отрывистые речи слуг. Наконец князь Владимир Андреевич появился на крыльце и, прощаясь с гонцом, не страшась чужого уха, торжественно произнес:

— Передай Дмитрию Федоровичу поклон и благодарность. Коли мой дядя великий князь Василий Иванович назначил ему в завещании удел, то править им будет великий князь Юрий и Иулиана законно. Службу его принимаю, а невольная присяга силы не имеет.

Значит, князь Палецкий с заднего крыльца побежал к Старицким с предложением службы. И при живом-то государе?! Что же это, ежели не мятеж?

Здесь требуется сделать небольшое отступление. Оно просто просится на бумагу из-под пера. Можно и стоит ли верить тому, что здесь описано? Иной ответит, что нет, нельзя. Другой читатель скажет, что автор не сумел добиться художественной убедительности. И опять восторжествует пошлая легенда — легенда о великих творцах, якобы сумевших вопреки исторической истине создать образы, без которых теперь нельзя представить отечественную литературу, кинематограф и живопись. Сергея Эйзенштейна с давних пор принято считать гениальным режиссером. В дилогии «Иван Грозный» с помощью — именно с помощью! — актера Павла Кадочникова и актрисы Серафимы Бирман он грубо и примитивно слепил отвратительные характеры Старицких — матери и сына. По сути, режиссер оклеветал исторические персонажи, превратив ничем не запятнавших себя людей в монстров и изменников. Князь Владимир Андреевич в изображении Кадочникова выглядит в полном смысле слова идиотом, охотящимся за мухами. Ефросиния — уродливая злодейка, стремящаяся к власти, коварная и мстительная, губительница российской государственности, готовая на любое преступление ради достижения цели. Между тем Николай Михайлович Карамзин завещал нам защищать мертвых. Нужно быть не адвокатом дьявола, а адвокатом тех, чьи уста сомкнуты навечно.

Зато тиран и кровопийца — куда как хорош. Он красив, элегантен, умен, хитер и более походит на актера, чем сам Николай Черкасов. Однако и здесь, создавая эпизод, Сергей Эйзенштейн в порыве верноподданнических чувств возводит напраслину на Иоанна. Он превращает его в притворщика с первых кадров сцены болезни, что недопустимо и неадекватно происходившему. Может ли ложь и фальшь оказаться одновременно художественно убедительной? Да! — будут настаивать одни. Нет! — возразят другие. Я присоединяюсь к последним. К Александру Исаевичу Солженицыну, например.

Искусство сталинской поры, сталинская агитация и пропаганда быстро превращали в титанов и менее способных режиссеров, растаптывая и зарывая в землю их стремления и желания. Но когда они, эти деятели искусства, сталкивались с настоящим развитым и свободным проявлением воли, то терялись и оставались у разбитого корыта. Так случилось и с Сергеем Эйзенштейном, который возвратился из Америки ни с чем. Объектив оператора Эдуарда Тиссэ не сумел его спасти, как в прежние времена. Одесская лестница — это глаз Тиссэ, червивое мясо в кинофильме «Броненосец «Потемкин» — это глаз Тиссэ, черная людская змеевидная лента среди белых снегов в «Иване Грозном» — это глаз Тиссэ. Но высшим достижением Эдуарда Казимировича был кадр разгона демонстрации в кинофильме «Октябрь», снятый с верхней точки. Его долгое время публиковали в учебниках истории в качестве подлинной фотографии. Глаз и объектив поглотили ум и ответственность и превратили выхваченное из потока фактов под давлением политического пресса в объемное художественное открытие, в правду истории, в единственно возможную трактовку событий, которая, используя силу, губила любой иной взгляд. В результате ленты Сергея Эйзенштейна утратили даже претензию на вечность и стали примером бездуховного формализма, у которого можно чему-то научиться, но нельзя сделать объектом поклонения. Так блистательная форма выразила через себя антиисторичное содержание, продемонстрировав тщету человеческих надежд, не имевших нравственного фундамента, который всегда замешен на объективном подходе.

Что касается остальных итогов путешествия киногруппы Сергея Эйзенштейна в свободную — пусть и несовершенную! — Америку, то ими явился довольно убогий сюжетец, сконструированный Григорием Александровым для Любови Орловой, чьи немалые возможности он эксплуатировал с безжалостностью голливудского продюсера, не позволив раскрыться природным качествам актрисы в полную меру.

Эдуард Тиссэ к фильму «Цирк» не имел отношения, а без него получилась политическая штучка, поделка и подделка, которую буквально спасла мелодичная музыка Исаака Дунаевского, написанная на слова Лебедева-Кумача, комментировать или характеризовать которые совершенно бессмысленно, если рядом в литературе существует «Архипелаг ГУЛАГ».

Такова, на мой взгляд, цепь явлений, нерасторжимая и неоспоримая, и, только познав и поняв ее закономерности, стоит задуматься над исторической истиной и ее художественном воплощении — двумя сторонами процесса реконструкции прошлого в романе. Меня жестко критиковали близкие и еще будут, наверное, критиковать за это короткое отступление, но я пытаюсь создать современный роман, и в нем, на мой взгляд, должны присутствовать разные, быть может, не совсем традиционные элементы, и разрыв ткани ничем, я убежден, не повредит целостности впечатления и не отвлечет читателя от той мартовской ночи, когда Малюта по поручению Басманова следил за подворьем матери и сына Старицких.

Когда гонец ускакал, Малюта, не сразу подхватившись, а выждав, бросился к Басманову:

— Беда, боярин! Измена заползла змеей в царскую семью. — И Малюта передал Басманову подслушанное.