Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Зингер

— Вы меня не знаете, а я вас знаю. Писатели разбалтывают все свои секреты.

— И что же вы обо мне знаете?

— Это мой секрет.

На ужин она приготовила варшавский суп из картошки и ржаной муки. Когда она ставила передо мной тарелку, я заметил синий лагерный номер у нее на запястье. Она перехватила мой взгляд и сказала:

— Ты либо гибнешь, либо выживаешь, и тогда приходится участвовать во всей этой комедии. Журналов и так слишком много. Если бы сам Моисей спустился сегодня на Землю, над ним бы только посмеялись.

— Так что же мы должны делать, Фриделе, — спросил Зейнвел, — смотреть на все это и молчать?

— Кто будет читать твой журнал? Жертвы. Убийцы о нем даже не узнают.

— И у жертв совесть неспокойна.

— От твоего журнала она спокойней не станет.

За ужином Фриделе рассказывала о жизни в концлагерях. Несмотря на то что в ее историях постоянно фигурировали голод, горе и смерть, ей удалось меня рассмешить. Впервые я слышал анекдоты из лагерной жизни. Евреи шутили, даже когда нацисты измывались над ними. Люди умудрялись оставаться весельчаками и в лагерях.

В какой-то момент раздался звонок в дверь. Маленькая круглая женщина пришла примерять платье, и Фриделе завела ее за ширму. Через несколько минут Фриделе появилась снова и прошептала:

— Когда союзники освободили ее в Майданеке, она весила двадцать килограммов. Пять месяцев лежала в больнице, и никто не верил, что она выживет. Теперь у нее богатый муж, торгует на черном рынке. — Фриделе вытащила из ящика модный журнал. — Вот если бы вы о чем-то таком написали, мир бы вас слушал.

Миновало еще двадцать лет. Я несколько раз приезжал в Европу, но побывать в Париже мне больше не удалось. Еврейские издатели посылали мне из Парижа в Нью-Йорк свои журналы, в которых я иногда натыкался на стихотворение или статью Зейнвела Гардинера. Он по-прежнему осуждал человечество за аморальность и бичевал пороки, но я чувствовал между строк что-то вроде необъявленной капитуляции. Однажды в каком — то журнале мне попалась его фотография — Зейнвел Гардинер превратился в сутулого пузатого старика. Приезжавшие ко мне из Парижа писатели рассказывали о нем. Они с женой открыли магазин дамского белья. Дела шли хорошо. Невероятно, но факт — Гардинеры разбогатели. Теперь у них были роскошная квартира и дачный дом в Робинсоне. Во время моего последнего приезда в Париж Фриделе была беременна и через несколько месяцев после того, как я уехал, родила дочь.

В течение всех этих лет меня много переводили на разные языки. Издавали в Париже, Милане, Лиссабоне. Во время очередной поездки в Европу после недели в Лиссабоне и двух недель в Швейцарии я заехал в Париж, чтобы встретиться там с моим французским редактором. Услышав об этом, еврейские писатели устроили маленький прием в мою честь. Однажды утром телефонный оператор гостиницы, где я остановился, сообщил мне, что в холле меня ждет некий мсье Каплан. Я попросил, чтобы он поднялся в мой номер. Вскоре появился молодой человек с кудрявыми волосами и живыми выразительными глазами. Хотя я никогда не слышал ни о нем самом, ни о его писаниях, он сказал, что он не только журналист и штатный корреспондент идишской газеты, но еще и поэт. Прошел через Холокост, сообщил он. Так что на самом деле ему больше лет, чем кажется. У него были манеры и жестикуляция парижанина. Он сел, закурил сигарету и начал задавать мне вопросы, делая записи в блокноте.

— Как поживает Зейнвел Гардинер? — спросил я.

Его взгляд посерьезнел.

— Разве вы не читали сегодняшних еврейских газет?

— Нет.

— Сегодня похороны Зейнвела Гардинера.

После долгого молчания я спросил:

— Он болел?

— Нет. Это довольно странная история. Его смерть была чем-то вроде самоубийства.

— Что произошло?

— Какая-то удивительная вещь. Они с женой держали большой магазин дамского белья и были очень богаты. Время от времени он что-то публиковал в идишской прессе. Вдруг ему в голову пришла сумасшедшая мысль — издавать журнал на французском. Я говорю «сумасшедшая», потому что он, в сущности, не владел французским — только-только чтобы объясниться. Я не знаю подробностей, но говорят, что он, не предупредив жену, продал магазин, снял офис и нанял сотрудников. В результате жена выгнала его из дома. Потом какой-то жулик продал ему несуществующую типографию. Зейнвел никогда не был практичным человеком. Зачем ему понадобился журнал на французском? Он в буквальном смысле умер под забором. И вот сегодня его хоронят.

После того как молодой человек закончил меня интервьюировать, я спросил, когда и где состоится погребение. В три часа дня, сообщил он и добавил, что идет на похороны. Я предложил пойти вместе и пригласил его на ленч. За ленчем он сказал:

— Положение еврейских писателей в Париже настолько чудовищное, что кладбище — почти единственное место, где они видятся. Многие из них старые и больные, а город разросся! Они уже не сидят в кафе на Монпарнасе или Монмартре. После похорон все заходят перекусить в какое — нибудь кафе, и для большинства из них — это единственная возможность с кем-то встретиться. Я слышал, что в Нью-Йорке ситуация немногим лучше.

— В Нью-Йорке они даже на похороны не ходят.

Парижское кладбище не было таким голым и удаленным от центра, как кладбища в Нью-Йорке. Оно походило не столько на кладбище, сколько на огромный сад. У ворот стояла небольшая группка людей, большинство из которых я сразу же узнал. Другие сначала показались мне незнакомыми, но, когда они представились, я тут же их вспомнил.

Все они пережили Катастрофу. Разговор был обрывочным, как обычно и бывает на похоронах. Я узнал новые подробности о Зейнвеле и его семье. Да, журнал был его навязчивой идеей; его дочь, Жаннетт, изучает литературу в Сорбонне и публикует стихи во французских журналах; она обручена с французом. Один писатель рассказал мне о моей бывшей любовнице, которую он встретил в Средней Азии, где она работала портнихой. Ее первым мужем был адвокат из Лодзи, он умер от авитаминоза. Сейчас она опять замужем и живет в Израиле. Ее дочь преподает в Еврейском университете в Иерусалиме.

Мы пришли в еврейскую часть кладбища, к открытой могиле Зейнвела Гардинера. Краснощекий раби с реденькой козлиной бородкой, проглатывая половину слов, пробубнил молитвы на французском и на иврите. Я ждал, что кто-то произнесет надгробное слово, но, очевидно, никто его не приготовил. Даже кадиш никто не прочитал. Затем — вероятно, по французскому обычаю — родственники выстроились друг за другом, и все мы по очереди подходили к ним, пожимали руки, целовали и говорили слова утешения. Я увидел мадам Гардинер, ее дочь с женихом и еще какую-то женщину, все — в черном. Я сразу же узнал Фриделе — она изменилась, но выглядела еще довольно неплохо. С годами в ее глазах появилось суровое выражение человека, взявшего на себя ответственность за дом и семейное благополучие. Я пожал ей руку, и она подставила мне щеку для поцелуя. Я посмотрел на ее дочь и увидел Зейнвела Гардинера, каким он предстал передо мной сорок лет назад в бесплатной столовой в Варшаве — те же высокие скулы, та же бледность, те же широко посаженные глаза. Даже ее коротко стриженные волосы напомнили мне непослушную шевелюру Зейнвела. Фриделе шепнула:

— Она писательница…Надеется изменить мир… Хочет продолжать дело Зейнвела: издавать журнал. Заходите к нам, пожалуйста.

Дочь обратилась ко мне на смеси идиша и французского:

— Qui, Monsieur, приходите к нам… Я перевела на французский ваш рассказ… Mon Papa порекомендовал мне… Я собираюсь писать диссертацию о Менделе Мойхере Сфориме…[21]

— Спасибо, приду.

— Честный журнал мог бы вывести литературу на новый уровень… Современная словесность потеряла всякое представление о добре и зле. Моn professeur сказал, что…

Она оборвала себя на полуслове. За мной уже образовалась очередь. Ее жених сунул мне в карман визитку. Кто-то подтолкнул меня к группке еврейских писателей. Все собирались зайти выпить в «Купол».

Прислонясь спиной к дереву, стоял мой старый знакомый, юморист из Варшавы Фейвл Мешелес. Его рыжие волосы стали теперь желтовато — седыми. Некий трагик увел у него жену, когда они, все вместе бежали от нацистов. Он наморщил лоб и насупил брови. Я знал, что он не сдвинется с места, пока не разродится какой-нибудь шуткой.

— Фейвл, — позвал я его, — нельзя вымучивать остроты. Пошли.

Он потряс головой и улыбнулся, сверкнув вставными зубами.

— Стоит ли уходить? — сказал он. — Все равно скоро возвращаться.

ПОТЕРЯННАЯ

Когда я работал консультантом в редакции нашей идишской газеты, с кем мне только не приходилось встречаться и чего только не доводилось обсуждать. Ко мне приходили обманутые жены и мужья; обиженные родственники, поссорившиеся друг с другом еще по ту сторону океана; эмигранты, прибывшие в Америку много лет назад и решившие наконец оформить гражданство, но не помнившие ни точной даты приезда, ни названия корабля. В большинстве случаев моя помощь сводилась к тому, что я их выслушивал и говорил слова утешения. Иногда давал им адрес ХИАСа[22] или какой-нибудь юридической организации. Как правило, эти жаждавшие совета люди приходили в середине недели, практически никогда — в пятницу. За годы моего консультантства я понял, что даже те евреи, которым приходится работать по субботам, воспринимают пятницу как время подготовки к шабату. Было ли это связано с традицией или являлось неким метафизическим атавизмом, в сущности, не имеет значения.