Вторжение (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Но более всего Богдан был одержим мечтой о дворянстве, о восстановлении родового статуса. Не последнюю роль в этом сыграли детские обиды: мальчишки-казачата, товарищи по играм, в своей юной неосознанной злобе часто издевались над «шляхетским сыном». Хотя сами сверстники зачастую вымещали на нем затаившуюся в их семьях злобу на новую польскую шляхту, чересчур гордую и высокомерную, далёкую от казачьих забот — и враждебную их вере…

А вот сам Богдан невольно равнял себя с польскими панами — даже не осознавая, как чужды они были православным русинам, как разительно непохожи на отца и деда, опиравшихся на простых казаков… Хорошо относившегося к Богдану Нечая не стало очень рано — когда отроку исполнилось всего семь весен. А родня Нечая, хоть и помнила семью Лисициных с лучшей стороны, и не посмела ослушаться старого казака, наказавшего заботиться о сироте, все же не стала родной именно Богдану.

В семье бедных казаков (да и казаков в большей степени по названию — а по сути простых крестьян, владеющих, однако, оружием) мальчишка всегда чувствовал себя чужим, не любимым, презираемым… Хотя относились к взрослеющему парубку на деле неплохо, в брани с собственными детьми старались быть справедливыми, не обделяли куском хлеба за трапезой. Даже учили казачьему ратному искусству — владению копьем, саблей, луком со стрелами… Но также заставляли наравне со всеми пахать жирный чернозем, сеять, полоть, собирать урожай, пасти скот — что гордому с малолетству Богдану казалось совершенно невместным для его «шляхетского достоинства».

И кстати, это также становилось причиной ссор и издевок со стороны сверстников…

Ну, а по исполнении пятнадцати весен, молодой парень обрил голову да первый пушок на подбородке — и прихватив завещаемую ему Нечаем саблю, покинул так и не ставший ему родным дом, и так и не ставшую родной семью. Покинул, чтобы податься на Сечь, в поисках богатства, подвигов и славы!

Запорожская Сечь… Основанная «Байдой», князем Дмитрием Вишневецким, под чьим началом когда-то воевал дед, это укрепленное поселение позже не единожды переносилось — но всегда сохраняло дух «лыцарства». И неспроста: Вишневецкий, будучи умным и образованным шляхтичем, завел на Сечи порядки, скопированные с устава ордена Мальтийский рыцарей — или Иоаннитов. Строгий запрет на присутствие на Сечи женщин, легкий прием новых воинов в «лыцарство» с главным условием их христианского вероисповедания — и идеей противостояния магометанам, туркам и татарам как главной цели казачества! И наоборот, смертная казнь за воровство, предательство, убийство товарищей…

Но плененный «лыцарской» романтикой Богдан вскоре столкнулся с тем, что на самой Сечи правила, установленные «Байдой» на время походов, не действуют. И если в своих боевых выходах казаки хранят строгую дисциплину и трезвятся, то на Сечи никто не запрещал (да и не смог бы запретить!) им гулеванить да сбывать награбленный хабар за гроши, чтобы на эти же гроши купить еще горилки… Правда, такой образ жизни побуждал казаков и на частые походы — так что Лисицын вскоре стал участником одного из них, на правах «товарища» старшего казака по имени Александр.

Александр был матерым воином, побывавшем не в единой схватке; отлично владеющий клинком, он также хорошо стрелял, и имел помимо фитильной пищали два самопала. Все это Богдан должен был успеть перезарядить в бою, покуда взявший его в «товарищи» казак стреляет — и учился парень этому искусству со всем старанием…

Вообще, Лисицину неожиданно понравились походы запорожцев. Неспешный ход струга-«чайки» по волнам широкого Днепра, поднимающийся на рассвете от воды туман — и багрянец встающего над краем земли солнца, заливающего своим светом степь… Легкий плеск весел и крупной рыбы в заводях — да неожиданно красивые, трогающие душу казачьи песни. Они непостижимым образом возвращали Богдана в такое далекое и кажущиеся теперь сказочным детство — когда рядом еще была мама, поющая своему крохе нечто столь же красивое и ранящее сердце…

В первом походе юноше начало казаться, что он обрел себя, что сроднился с низовым, запорожским казачеством. И Лисицын действительно неплохо проявил себя в схватках с татарами: он не нырял на дно челна от степняцких срезней — а быстро и сноровисто перезаряжал пищаль и самопалы Александра. Пару раз и самому довелось пальнуть — причем одним удачным выстрелом Богдан с пятидесяти шагов снял из пищали татарского всадника! Довелось ему порубиться и с турками, и с татарами — и быстро окрепший казак срубил в этих схватках трех нехристей… Но взяв в паре удачных походов неплохую добычу и получив на дуване свой первый пистоль, Богдан по-прежнему сторонился гулеванящих на Сечи казаков — а к горилке начал и вовсе испытывать отвращение. И, в конце концов, Лисицын покинул лыцарей, разочаровавшись в их братстве — а заодно и в собственных мечтах о богатстве и славе. Ибо столь же славен делами был едва ли не каждый казак подле него — а награбленный хабар сбывался на Сечи слишком дешево, едва ли за четверть реальной стоимости.

Так что Лисицын покинул свой новый дом, коим какое-то время был казачий курень — покинул, чтобы пойти на службу к панам, да выслужить хотя бы реестр…

Что же, на шляхетской службе Богдану понравилось более всего — ведь в конечном итоге он не только вступил в реестр, но также был произведен и в десятники. Неглупый и инициативный, умелый воин, он вскоре обучился грамоте и счету — и неожиданно для самого себя наловчился ловко угождать своим господам: делать то, что они хотят, говорить то, что они хотят услышать… Постепенно становясь незаменимым исполнителем и порученцем, Богдан десятником стал очень быстро — но вовсе не за боевые заслуги. Впрочем, и с подчиненными казаками Лисицын старался жить в мире…

Однако в душе его все сильнее крепла детская мечта, постепенно становившаяся все более достижимой и осязаемой — стать шляхтичем, выслужившись в офицеры, хотя бы в сотники! А там ради шляхетского достоинства можно будет покреститься и в католическую веру… Не особо набожный Богдан не шибко вдавался в теологические тонкости конфессионального противостояния греков и латинян. Зато, приучившись держать нос по ветру, он отчетливо видел, что католикам в Речи Посполитой открыты многие двери, неотвратимо закрывающиеся перед православными…

И потому слова проклятого «Орла» о грядущих в Речи Посполитой гонениях на ортодоксальных христиан, отказывающихся принимать католическую унию, его мало впечатлили. Как и домыслы о будущих притеснениях рядового казачества и ограничениях реестра! Однако в тот черный день развитая чуйка Богдана подсказывала, что шансов вырваться живым из западни московитов у него крайне мало. Тем более, стрелецкий сотник сумел-таки провести Лисицына (всерьез испугавшегося зазря сгинуть в безлюдной Смоленской глуши) на счет численности своего отряда — втрое ее завысив.

И тогда Богдан не колеблясь стал на путь предательства, лишь бы спасти свою жизнь. И ни разу о том не пожалел — ибо чуйка не подвела его: «Орел», хоть и соврал о числе своих стрельцов, ловушку литовцам расставил очень грамотно и толково…

Да, десятник реестровых казаков довольно легко пошел на предательство бывшего господина — ведь тот был именно Господином, а вовсе не ровней или близким. И все блага пана Курцевича Богдан, заткнувший подальше родовую гордость, выслужил непрестанным лизоблюдством, в душе противным самому себе… А еще противнее было ощущать и понимать снисходительность пана и его семьи, граничащую с легким презрением! Но, нацеливая самопал в спины литвинам, Лисицын даже помыслить не мог, что стрелец велит сохранить Курцевичу жизнь, сделав его свидетелем предательства Богдана! Чем очень прочно привязал реестрового запорожца к своему отряду…

И Богдан вновь начал привычно подхалимничать — правда, не слишком много и не слишком часто, дабы не оттолкнуть от показательным лизоблюдством открытого сотника, ценящего в людях честность и мужество. Так, лишь бы расположить к себе, лишь бы понравится… Вот только в мыслях уже бывший десятник (еще один плевок в душу!) мечтал об одном — вонзить клинок в спину ненавистного стрельца!