Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

В следующее воскресенье отец и сын поднялись на гребень горы. Там они обсуждали все вопросы, накопившиеся за неделю.

— Венгерский — красивый язык, ты не находишь? — спросил сын.

— Да, мой мальчик, но на нем говорит относительно мало людей.

— А я хочу выучить его.

— Ну, тогда ты будешь стараться больше для собственного удовольствия и наверняка без особой пользы.

— Все равно еще красивее — французский, — мечтательно протянул мальчик и рассказал, как он с помощью латыни, фантазии и любви к предмету разложил стопку «Юманите» по порядку, за что удостоился похвалы господина Гольдштейна, и ему это польстило. Ведь он так любит господина Гольдштейна. Он поправился: любил раньше.

— А что произошло? — осведомился отец.

Ничего особенного, но все же нечто весьма огорчительное. Не успел господин Гольдштейн похвалить его, как на вопрос фрау Гольдштейн, кто этот мальчик, Гольдштейн, думая, что мальчик не знает чешского, ответил на этом языке: «Этот? Да сынишка одного здешнего пролетария».

— А что в этом плохого? — спросил отец.

— Он же так назвал тебя. И произнес это слово, будто «дерьмо».

— Ну и что ж? Он не любит пролетариев.

— Но он выписывает «Юманите», приходит сюда, его зовут Гольдштейн, да еще он чех.

— И все же он не любит пролетариев. Будь то немецкие пролетарии или чешские. Каждый класс любит только своих.

— А почему такое пренебрежение к нам? Он же должен понимать, что мы заодно!

— Даже если он это и понимает, мой мальчик, он не любит пролетариев. Ему здесь лучше, чем среди чешских буржуа, но это далеко не повод, чтобы любить пролетариев.

— Так он не один из наших?

— Нет. Он на нашей стороне. Но не совсем.

— Но ведь, если придут немцы, его же первого заберут. Чешского Гольдштейна!

— Он и такие, как он, рассчитывают на вмешательство Франции.

— И все же, когда вырасту, буду учить французский.

— Учи, — сказал отец, и они запели «Марсельезу» по-немецки.

Мальчик пел, чтобы доставить отцу удовольствие, а сам размышлял о Гольдштейне, «Юманите» и вопросе, почему же все так трудно: чешский, еврейский, немецкий да еще классовый вопрос по-чешски, по-еврейски и по-немецки. Но потом песня увлекла его. Он видел рисунок: клещи из Москвы и Парижа раздавливают руку, тянущуюся из Берлина к Праге. Может, все еще устроится. Я выучу венгерский, французский и обязательно русский. Втайне его тянуло и к ивриту, ему нравились надписи на могильных плитах и песни.

Еще через воскресенье господин Нечасек брить клиентов не пошел. Мальчик постучал к Хильде и был удивлен, застав Хильду и господина Нечасека в постели.

— Подвинься, Хильда, — предложил господин Нечасек, — молодой человек худощав и не займет много места.

Хильда оторопела.

— Где есть место на двоих, хватит места и на троих, — заявил господин Нечасек, отодвинулся к стене и сильным движением притянул Хильду к себе.

— Плохо ты кончишь, посадят тебя за это, — сказала Хильда, попытавшись обернуть все в шутку.

— Раздевайтесь, молодой человек, — пригласил господин Нечасек, но Хильда вскочила с кровати, надела тапочки и поставила на спиртовку кастрюлю с водой.

Мальчик видел, как тяжело колышется ее грудь под полотном рубашки, бедра просвечивали сквозь ткань в свете низкого окна. Господин Нечасек поманил его к себе.

— Есть на что взглянуть, а? — сказал он и взял сигарету.

Хильда сунула мальчику в руки кофемолку.

— Не слушай ты его, — сказала она.

— Это занятие не для масс, молодой человек, помните об этом, — ухмыльнулся Нечасек.

Мальчик крутил ручку кофейной мельницы и вопрошающе смотрел на Хильду.

— Много не всегда дает много, — продолжал господин Нечасек.

— Когда же ты, наконец, заткнешься? Можешь ты хоть чуточку помолчать?

— Окружающий мир дает нам тому немало примеров. В русской Галиции, если это название вам что-нибудь говорит, в тысяча девятьсот шестнадцатом году служил мой друг, фельдфебель-лейтенант, а в том же городишке, названия я сейчас не припомню, что, впрочем, не играет никакой роли, проживала одна женщина.

— Спорим: маленькая, хрупкая, худенькая женщина, — сказала Хильда.

— Да, маленькая, хрупкая, худенькая женщина, и когда к ней кто-нибудь заходил, вы понимаете зачем, его потом тут же отвозили в лазарет, диагноз — полное изнеможение. Ну, вы понимаете.

— Что за вздор! Утихомирься, наконец.

— Слушайте меня внимательно, молодой человек. В том же полку был ефрейтор по фамилии Дерек Бачи, он был ординарцем-ефрейтором.

— Подумать только, ну надо же, ординарцем-ефрейтором! — воскликнула Хильда.

— Я говорю это потому, что люди эти получали надбавку, большую, чем обычные солдаты. И когда однажды речь опять зашла о той женщине, мой друг, фельдфебель-лейтенант, говорит ординарцу-ефрейтору: «Ты, — говорит мой друг, — ты же, кажется, венгр. Может, попробуешь с этой женщиной? Ведь венгры лучшие мужчины в Европе. Три дня отпуска. Ну, по рукам?»

— Насыпь кофе в кофейник.

Мальчик выполнил просьбу Хильды. Она залила ржаной кофе водой.

— Короче говоря, Дерек Бачи берет бутылку самогона, получает надбавку и в этот вечер не приходит назад, и на следующий день его нет, и вечером. А приходит он только через день. И все спрашивают: «Ну как?» «Идите туда, — говорит Дерек Бачи, — и смотрите сами».

— А теперь навостри уши. Венгр и женщина — что-то будет!

— Женщина лежала на постели и успела только еле слышно прошептать…

— Да не нагоняй ты на мальчонку страха, старый осел! — проворчала Хильда.

— «Мужчина не виноват, — сказала она, — я сама так хотела. Он был лучше, чем я».

— Это же был венгр! Понимаешь, венгр! Мадьяр! Эйен! — вставила Хильда.

— Клянусь мамой, все думали, что она умирает.

— Потому что она была такая маленькая и хрупкая, настоящая куколка. — Хильда передала мальчику еще горсть зерен.

— Но она оклемалась. И к счастью, мой друг, фельдфебель-лейтенант, взял тогда с собой людей, которые могли все подтвердить. Слух об этом случае докатился до офицерского казино. А там был такой обер-лейтенант по фамилии Чокай, может, вы уже где-нибудь слышали его имя. Его отец был главнокомандующим, и поэтому Чокай знал многих людей, даже в Вене. Он написал в Вену в один госпиталь врачу, полковнику, имя его я сейчас не припомню, и спросил, что тот думает по этому поводу. В ответ на это из Вены тут же прислали трех профессоров из университета, все знаменитости с мировым именем, специалисты в области сравнительной урологии, три корифея. И они восемь дней обследовали Дерека Бачи. Один из профессоров, такой примериус профессор доктор Йозеф Белославек, родом из Брюнна…

— Кажется, раньше он был из Мэриш-Трюбау, — поддела Хильда.

— Так вот, он сказал моему другу, фельдфебелю-лейтенанту: такое ему ни разу не встречалось на практике ни в Мэриш-Трюбау, ни в Брюнне. Настоящий феномен. Спустя неделю они установили, в чем была загвоздка. А дело было в том, что там, где у вас и у меня два, вы понимаете где, у него было три. Так вот, там у него было три, вы понимаете чего. И именно поэтому он мог так много, потому что, пока два были в работе, третье могло отдохнуть. Но что интересно, он был абсолютно бесплоден. У него было много, однако много не всегда дает много, если в этом нет того, что составляет суть. Вы понимаете? Узнав это, он тут же пришел к примериусу Белославеку и спросил: «Господин главный врач, разрешите обратиться с вопросом, можно ли здесь что-нибудь сделать?» Тогда три светила собрались на консилиум и выразили ему свое решение в том смысле, что лишнее надо вырезать.

— Меня тошнит от твоего рассказа, — сказала Хильда.

— Так не слушай! Верите, совершенно безвредное хирургическое вмешательство. И в ту же неделю его прооперировали, а теперь он живет неподалеку от Румберга и у него шесть детей. Как выяснилось при операции, это лишнее нейтрализовало два остальных. Вы понимаете, молодой человек? Нейтрализовало!

Господин Нечасек умолк, а мальчик совсем растерялся. Чтобы хоть что-нибудь сказать, он спросил:

— А разве им нечем было другим заняться там, на войне?

— И для таких вещей всегда есть время, — ответил господин Нечасек. — Может быть, в грядущей войне уже нет, но тогда еще были другие времена.

— Вы думаете, будет война, господин Нечасек?

— Войны бывают всегда. Они всегда были и всегда будут.

— Ты становишься все ограниченнее, — упрекнула Хильда.

— И кто против кого, господин Нечасек? — поинтересовался мальчик.

— Об этом я предпочел бы не распространяться, молодой человек, — ответил господин Нечасек.

Потом они пили кофе. Господин Нечасек, лежа в постели, наблюдал за мальчиком, который неотрывно смотрел на Хильду. Она держала чашку перед собой, низко к ней наклонившись, открывая его взору сильное крепкое тело.