Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Действие разыгрывалось во времена после Силезской войны, в харчевне на постоялом дворе. Один певец играл прусского офицера с ухарскими замашками. Он вел себя соответственно тому, как в Богемии представляют себе пруссаков. Хозяин харчевни, в которой все происходило, так ответил на одну из северо-немецких солдатских шуток офицера: «Господин лейтенант, мы здесь не в Пруссии, однако». Актер, к которому была обращена реплика, эмигрировавший вслед за директором театра, пробормотал себе под нос, тихо, но так, что его услышал весь театр, и таким тоном, что было ясно — он уже тысячу раз продумал эту мысль: «И слава богу». Театр замер. Раздались смешки, затем аплодисменты, пока еще скромные, одобряющие шутку, и не громче, чем того требовала соль репризы. Отец прыснул со смеху и вовсю захлопал своими загрубевшими от столярных работ ладонями. Его хлопки прогремели на весь ярус. Мать затаила дыхание и испуганно огляделась: нет ли поблизости знакомых из «истинных патриотов». Мальчик тоже захлопал. Руки Хильды обхватили обтянутые плюшем поручни, окружавшие ярус. Бледная, она неподвижно смотрела на сцену. Тут слово взяла противная сторона. Она чувствовала себя захваченной врасплох и пыталась за счет силы звука наверстать упущенное. Раздалось шиканье, свистки в два пальца, крики протеста. Когда в ответ усилились аплодисменты, прозвучали отдельные громкие возгласы: «Наглое жидовское отродье!» На это сторонники импровизированного текста скандировали: «Мы здесь не в Пруссии, однако!» Новый взрыв смеха. «Ну погоди, Итциг. Расплата придет скорее, чем ты думаешь!» — кричали в зале. Скандал разрастался. Хотели позвать полицию, но дежурный спокойно сидел на месте, держа каску на коленях. С яруса кто-то выкрикнул: «Спустите этого жиденка со сцены, а уж остальное я сам доделаю!» «Коричневый сброд, сволочи, нацистские прихвостни, банда насильников, убийцы!» — закричал со сцены певец, вызвавший эту бурю. «Жид, подохни!» — скандировали в зале, а потом группа людей завела песню «Наши ряды сплочены». Ее встретили бурной овацией «истинные патриоты». На сцену полетели какие-то предметы. Певец сделал неприличный жест, выказывая свое презрение. «Мы так начистим тебе морду, что ты забудешь, как вылезать на сцену!» — заорал господин из первого ряда. Полицейский, надев каску, поднялся с места. Зрители, набычившись, группами стояли друг против друга. Но прежде чем полицейский бросился их разнимать, на подсвеченную снизу сцену выпорхнула субретка. Мальчик увидел свет, сияющие глаза, декольте, обнаженные руки и жест, умоляющий прекратить хаос. Чудное создание стояло в свете рампы, выставляя напоказ свое тело, дабы подкрепить просьбу. Она понимала, что из сотен мужчин не найдется ни одного, который бы мысленно не дотрагивался до нее, не обнимал, не желал бы обладать ею, а не просто любовался ее обликом, и, воспользовавшись мгновением, она поманила всех к себе, предлагая им себя, ради покоя этого вечера, ради примирения, ради выживания в искусстве. В надежде спасти оперу, музыку, певца она вступила в борьбу с целым миром, который ворвался сюда во всей своей жестокости и грубой, жаждущей убийства сути. Мальчик чувствовал, какая сделка совершается на его глазах. За ее наготу, за ее предложение себя, за униженную просьбу сии господа милостиво дарили ей этот вымоленный покой, и даже мальчик чувствовал себя плененным ею. О ты, прекрасная женщина, заставь пасть их на колени, дай им глядеть на тебя собачьими взглядами, сделай их всех своими верноподданными, играй их желаниями, обмани их, допой эту пьесу против всех них до конца, и если они не поползут за тобой, как дрессированные собачки, пусть разорвут меня на тысячу кусков.

И она, воспользовавшись затишьем, послала благодарную улыбку зрителям, дала дирижеру знак и запела арию, которая следовала за фразой офицера. «Мой лейтенант, мой лейтенант, пойми же наконец, быть добрыми друг к другу наказывал творец!» — пела она. В зале уже выказали готовность слушать каприччио этой улыбающейся женщины, начали рассаживаться по местам, желая из уважения к даме прекратить спор, как вдруг театр пронзил крик, громче и мучительней которого наверняка еще не раздавалось в этом здании. «Нет!» — кричали с яруса. И еще раз: «Нет!» Мальчик почувствовал, как на него уставились сотни глаз. Мать застыла в страхе, не отваживаясь взглянуть на Хильду, которая с неистовой решимостью выкрикивала залу свое «нет!». Обеими руками она вцепилась в поручень и кричала изо всех своих сил. И чем громче пела субретка, чем громче оркестр пытался поддержать певицу, тем громче кричала Хильда. Ее руки с такой яростью сжимали поручень, что казалось, стоит ей захотеть, она переломит его, и ярус упадет. Неужели то была Хильда, Хильда, которая жила с ним рядом, с которой он ел суп, мыл и вытирал посуду, играл в шахматы и лото? Ее лицо побледнело, щеки запали, глаза провалились, как огромные темные пещеры, рот алел, словно вся кровь устремилась к губам, волосы реяли черным пламенем. Она сильнее их всех, понял мальчик. Даже певица была сметена дикой красотой Хильды. Он видел, как в крике открывается ее рот, но кричал в безграничном отчаянии и гневе не один только рот — кричали ее руки, ее ладони ее грудь, бедра, все существо ее кричало. Она стояла у края яруса в торжественно-черном, закрытом платье и все же была более обнаженной, чем декольтированная красавица внизу на сцене. Я отдаю всего себя тебе, твоей прекрасной, невыразимой страстности, пело все в мальчике. Ты своим обликом сжигаешь их дотла — так огненная лава слизывает с лица земли трухлявый лес. Хильда еще кричала, закрыв глаза, ее рот, казалось, начал терять свою силу, контуры губ расплылись, руки соскользнули с поручня. Она кричала, обращаясь уже не к сцене, а запрокинув голову вверх, к своду, будто ища там того, кто имел бы силу предотвратить нечто страшное, невообразимое.

Отец обнял ее за плечи и подтолкнул к выходу, чтобы успеть увести до того, как взметнется буря. Звук закрываемой двери потонул в гаме сцепившихся в партере противников. Медленно закрылся занавес. Шум усиливался. Множество голосов пели «Германия превыше всего». Кто-то пытался противопоставить им другую песню, но голоса были слишком слабы и малочисленны, чтобы одержать верх. Мальчику казалось, будто стены содрогаются от шума.

Фойе полнилось выкриками, долетавшими из зрительного зала. Отец, держа Хильду за плечи, спустился по лестнице. «Убийцы! — кричала она. — Убийцы, это убийцы! — Она кричала и на ночной улице, скривив рот, с трудом разлепляя губы: — Убивайте же, убивайте, палачи!»

Дома мать заварила чай из корня валерианы, Хильда застыла, выпрямившись на краешке дивана, уставившись в пространство ничего не видящим взглядом. Мать держала ее руку, сидя с ней рядом, и Хильда не отнимала руки.

— Все, пора пришла, — сказала она вдруг. — Вы сами это видели.

Мальчика отослали спать. Когда в спальню вошли родители, он спросил:

— Она заболела?

— Нет, — ответил отец, — просто сегодня она увидела то, что уже пережила однажды. Как начинают убивать. У любого сдадут нервы.

В свете фар проезжающих машин мальчик увидел, как отец обнял мать. Они убьют Эриха и моего отца тоже, вдруг понял он. Ему очень хотелось скользнуть к отцу в постель, но он считал себя уже слишком взрослым, да и не желал мешать родителям. Он повернулся к стене, на глаза набежали слезы, но, прежде чем они пролились, он заснул. Его разбудил голос отца:

— Она выбралась через окно. Я вынул ключ из входной двери…

В комнате горел свет, створки ставен были распахнуты.

Темное платье Хильды лежало на диване. Мальчик прикрыл глаза. Она сейчас у Эриха, подумал он и снова погрузился в сон, не успевший еще отлететь. Она боится за него…

Я никогда больше не увижу Хильду, решил мальчик и ничего не сказал, когда мать сняла для Хильды пустовавшую комнату, с плитой и еще годной печкой. Она приобрела электроплитку, спиртовку и старую деревянную кровать. Комната была в нескольких минутах ходьбы от квартиры родителей. Мать даже поставила на окно горшок с геранью, а над столом повесила лампу с зеленым абажуром. Зачем все это, думал мальчик, но через неделю Хильда явилась смущенная, лепечущая, благодарная матери за все. Мальчик хотел знать, что случилось, но стеснялся спросить. Он перенес ее вещи в новое жилище, мать достала пирог и молотый кофе. На старомодной кровати лежало зеленое шелковое покрывало. Здесь она будет спать, думал мальчик.

— Ты будешь навещать меня? — спросила Хильда.

— Да, я буду приходить к тебе.

Мать ушла, а он все раздумывал, можно ли теперь спросить Хильду, что случилось и видела ли она Эриха. Он стоял у двери и не знал, с чего начать. Она лежала на кровати, лицом к стене.

— Политика лишает мужчин сердца, — произнесла она, не дожидаясь его вопросов. — Они убьют его, а я ничего не могу изменить. Я умираю, когда его нет. Ему нужна моя помощь. Ему нужно все, что требуется человеку, но мне не разрешают с ним быть. Они запрещают мне это.