В городе древнем - Сергей Антонов

— Ну, давай ври, — бросил Турин из-за перегородки, адресуясь к Власову. — Только покрасивее!

— Иван Петрович! Я же то, что было!.. — ответил Власов и кивнул Степанову: видите, мол, — и скромный к тому же!

Упреждая Власова, Турин сказал:

— Попал в воду, вымок… Сейчас Власыч будет лечить меня малиной, чтобы насморка не было…

Власов прямо-таки воздел руки к небу, взывая к справедливости.

— А выстрелы! А погоня!

— Хватит, Власов, — спокойно и строго сказал Турин. — Дай мне малины, если можно, и ложись спать…

Когда укладывались, инструктор все же выбрал момент и рассказал Степанову о происшествии.

Вечером Турин возвращался из поездки. Орасовский лес кончался, стало немного светлее; и Турин уже видел заливной луг, Снежадь… Скоро дома! Но только выехал из леса — выстрел! Один, второй! Орлик понес. Турин пытался придержать его, привстал на телеге, но при въезде на мост ее тряхнуло, и он угодил в холодную воду…

А когда вылез, догнал лошадь — Орлик остановился, почуяв неладное, — хлестал ее вожжами, а сам бежал рядом, чтобы не замерзнуть… Факт покушения Турин отрицал: кому он нужен? И мало ли сейчас в районе всякого рода случайных выстрелов и взрывов: то рыбу глушат гранатами, то мина в лесу взорвется, то в печке треснет на всю хату неведомо как попавший в огонь патрон… Турин видел в лесу даже небольшую пушку: снаряд заклинило — ни туда ни сюда… Об этой пушке он сказал военкому, чтобы послал саперов. Но кто знает, послал ли за спешностью других, более важных дел?..

Степанов не мог заснуть. А тут еще появилась луна, и ее ледяной голубоватый свет лег на затоптанные половицы. При таком будоражащем свете тем более не заснешь…

Степанов встал и подошел к Турину. Иван спал, но дыхание было неровным, неглубоким. Степанов подумал, что хорошо бы раздобыть для Ивана водки… Но где ее найдешь в Дебрянске?..

Недавние ожесточение и неприязнь к Турину как бы прошли, и все же Степанов не мог простить Ивану, что тот вольно или невольно ограждал себя от лишних волнений. За счет чего и кого? И можно ли вот так?.. Было это чем-то новым в добром и человечном Турине, новым и неприятным.

Власов и Степанов еще не легли, когда явился Цугуриев.

— Ох и люблю я таких героев, если бы вы знали! — сказал он вместо приветствия.

Увидев, что Турин улегся спать, извинился и попросил его не вставать, затем снял шинель, не спеша принялся расправлять складки гимнастерки под широким ремнем, втянул и без того тощий живот, отчего стал еще более тонким и сухопарым, и наконец, одернув гимнастерку, приступил к делу:

— Дорогой Турин, дорогой секретарь райкома комсомола! О всех подобных случаях ты обязан заявлять — и без всякого промедления! — в районное отделение УНКГБ! Прийти и все рассказать! Тем более что мы тебя очень любим…

Цугуриев сел на стул возле кушетки Турина.

— Мы узнаём о покушении только через два часа! «Отличная работа, товарищ Цугуриев! — скажут нам. — Отличная работа, товарищ майор государственной безопасности!»

— Да какое это покушение, Цугуриев! — решительно возразил Турин. — Никогда не слышал, как в костре патроны взрываются?

— И где же этот костер был? — спокойно спросил майор. — В Орасовском лесу или в поле перед Снежадью?

— Да не было костра! Я к примеру…

— А что же было? И выстрелов, скажешь, не было?

— Что-то треснуло два раза…

— А не три?

— Может, и три…

Вмешался Власов:

— Иван Петрович, вы мне говорили — три…

— Так… Треснуло три раза! И что же это треснуло? Сухие сучья под колесами телеги? А? Интервалы одинаковы?

— Интервалы?.. — Турин припоминал. — Пожалуй, да…

— Какие же это патроны в костре… — легко, мимоходом отвергая версию Турина, заметил Цугуриев и пошел дальше: — Автомат, винтовка, пистолет?

— Откуда я знаю…

Цугуриев укоризненно покачал головой, поцокал языком:

— И таких людей назначают большими начальниками! Беспечность, дорогой Турин, беспечность! Воевал в партизанах и не умеешь отличить стрельбы из автомата от стрельбы из винтовки или пистолета?

— Да, пожалуй, умею… Но мне и в голову не приходило, что сейчас могут стрелять по мне. Совершенно не обратил внимания. Мало ли…

— Вот и говорю — беспечность! — чуть ли не по складам произнес Цугуриев и поднялся. — Поправишься — зайди.

Майор ушел, оставив тревогу. Власов, и без того уверенный, что в его начальника стреляли, сейчас просто торжествовал: он прав!

С тех пор как школу освободили, учителя часто заглядывали туда и порою подолгу засиживались. Сюда притягивало что-то родное, забытое и уже казавшееся навсегда отошедшим в небытие. Можно собраться вместе, поговорить, как в прежние времена. Помогали плотникам, печнику месили глину, кровельщику подавали на крышу листы железа.

Потянулись сюда и ученики. То, кто постарше, взялись за сооружение столов и скамеек, младшие выискивали кирпичи и приносили в школу. Приносили случайно найденные книги, старые газеты, гвозди, огрызки карандашей, ржавые перья…

За самодельным столом вокруг единственной в школе семилинейной лампы сегодня собрались все педагоги: Владимир Николаевич, Степанов, Вера, Константин Иванович, Паня. Сидел еще полуслепой солдат Василий Васильевич Попов.

Учитель начальной школы Константин Иванович вернулся из-под Почепа больным, одиноким и обосновался где-то в деревне, у дальних родственников. Прослышав о школе, переехал в Дебрянск, хотя с питанием и жильем здесь было значительно хуже. Но зато работа! Свой круг людей и интересов. Школа!

Паня Прошина вернулась в Дебрянск совсем недавно. Она была на редкость простодушной. В педагогический институт пошла потому, что большинство выпускников дебрянской десятилетки поступало именно в педагогические вузы. О своем замужестве рассказывала так: «Он мне раз предложение сделал — я отказала, он мне другой раз — я согласилась».

Василия Васильевича привлек к делу Степанов. Старый полуслепой солдат явно томился в землянке от вынужденного безделья, от сознания своей оторванности от людей и событий. Предложение Степанова прийти в школу встретил с радостью, но с некоторым недоумением: а он-то чем может быть полезен?

Как самый обеспеченный, Степанов принес сегодня несколько кусков сахару и граммов триста хлеба. Паня быстро вскипятила у кого-то из соседей чайник, заняла стаканы, и учителя вместе с Василием Васильевичем в свое удовольствие попили горячего чаю. Сегодня как-то и решилось само собой, что нужно принести в школу кружки и иногда, прихватив хлеба и сахару, устраивать вот такие вечера. Они обещали быть уютными, дружескими и, как сегодняшний, возвращали к далекой прежней жизни…

После чая опять занялись работой. Сшивали из газет и старой бумаги тетради, готовили чернила, мудрили с учебниками. Во многих с трудом добытых учебниках часть страниц была аккуратно заклеена белой бумагой.

Считалось, что школа работала и при «новом порядке». Да, работала… В классах — по пять, по восемь человек. Разрешили пользоваться некоторыми старыми учебниками, так как других не было и быть не могло. Но в этих учебниках было приказано заклеить страницы, где шла речь или хотя бы упоминалось о великом прошлом народа, о Конституции, о Сталине. А потом немцы отдали школу воинской части и все остатки учебников и учебных пособий свалили в подвалы.

Вот этими учебниками сейчас и занимался Василий Васильевич: мокрой тряпочкой осторожно смачивал заклеенную страницу и ждал, когда белый лист начинал отходить. Тогда можно было взять его за уголок и, тряпочкой же добавляя воду между листом и страницей, бережно отделять одно от другого. Василий Васильевич делал это, полагаясь не столько на глаза, сколько на чутье пальцев.

За работой говорили не только о делах, но и читали письма с фронтов, говорили о втором фронте: когда же он будет? Ведь этак и до Берлина дойдем без помощи союзников! И как-то боялись вспоминать, трогать недалекое прошлое, хотя и не могли не думать о нем.

Штайн… Ведь они работали с ним до войны, встречались во время оккупации. Что уж тут хорошего!.. Владимир Николаевич, Паня, Константин Иванович преподавали в этой жалкой школе при немцах. Не обвинит ли и их кто-нибудь в сотрудничестве с врагом? Но могли ли они бросить детей на произвол судьбы, отмахнуться? Кто бы тогда их учил? И разве они, учителя, даже в тех немыслимых условиях не пытались нести детям то, что несли всегда?..

А для Степанова прошлым, с которым он не мог проститься, была Вера. Тогда, выйдя из землянки с ее запоздавшими письмами, «осколками разбитого вдребезги», как он сам назвал их с горькой иронией, он не стал читать их. Но сегодня, выйдя из школы, Степанов сунул руку в карман шинели и достал письма: «Прочесть и выкинуть!»

Он вскрыл первый конверт. Конечно же! Отличная белая бумага… Большие поля… Уж Вера понимала, что уважение к человеку и красота должны проявляться не только в большом, но и в малом. Везде и всегда!