Ты, я и другие - Финнуала Кирни

Я краснею:

— Возможно. Обед — это обед, верно?

— Верно. Обед — это обед.

— Я просто уточняю.

Чего мне меньше всего надо — это играть над Атлантикой в шарады. Говоря «обед», что он под этим подразумевает? Действительно обед — или завуалированное приглашение на соитие? Господи, я так давно не играла в эти игры!

— С удовольствием, — слышу я собственный голос.

— И никакой сомнительной рыбы, обещаю.

Его бандана сбилась набок, и я вижу соломенные кудри. Длинные. Адам всегда стрижется очень коротко; интересно, каково это, запустить пальцы в мужские волосы? Мне приходится отвернуться: заливающий лицо румянец становится совсем уж неприличным, а внизу живота возникает жар, которого я не ощущала очень давно.

Справившись с дыханием, сижу, уставившись в иллюминатор.

— Ты в порядке, Бет?

— Отлично.

Отлично. Вот только бы проклятый румянец исчез!

И трусики промокли, клянусь. Я смотрю на крыло самолета, на мигающий под ним огонек. Возможно, я просто перепила и так из меня выходит алкоголь?

Или начинаются месячные. Черт, если это правда месячные?

Я считала перед поездкой, вроде должна была проскочить. Прикрываю колени подносом и умудряюсь просунуть кончики пальцев между ног. Закрываю глаза. Нет, не месячные. Пинк.

Я не знаю, ужасаться или радоваться. Последние восемь месяцев я испытывала возбуждение только при помощи вибратора. Боженька на небесах, только я на это способна. Только я способна завестись, представляя мужчину по имени Пинк.

— Бет?

Поворачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит стюардесса.

— Еще шампанского? — спрашивает он.

Прикрываю бокал ладонью и трясу головой. Мне нужно сохранить ясный ум. Мне нужно быть совершенно уверенной, что меня не понесет продолжить игру в шарады. И что я не съеду с катушек и не предложу этому мужчине свой заросший сорняками «садик наслаждений» прямо на высоте тридцать тысяч футов над уровнем моря.

Глава 30

Последние десять дней я совершаю пробежку по дороге на работу, переодеваюсь в офисе и вечером снова бегу домой. Бен скептически относится к моему энтузиазму и уговаривает не перестараться. Нужно лишь добежать до финиша, твердит он; побивать олимпийский рекорд не требуется.

Утром понедельника у лифта я сталкиваюсь с Джен.

С ней молодая девушка, ровесница Мег. Мы знакомимся: это племянница Мэтта, Бекки, наш новый стажер.

Я киваю, извиняюсь за свой вид и отправляюсь к мужской комнате. Быстро принимаю душ и стучу в дверь Мэтта.

— Что за Бекки? — спрашиваю у партнера.

— Моя племяшка. Мы ведь с тобой обсуждали?

— Разве?

— Она получила степень по искусствоведению, пусть поможет Виллу с закупками.

Вилл, Вильгельм Траск, руководит нашим маленьким элитным департаментом искусств — настолько маленьким, что там сейчас всего два человека: он и вот теперь Бекки. Его задача — скупать предметы искусства, которые с большой вероятностью подскочат в цене, по заказу в основном русских и американских клиентов.

— Ей придется поездить.

— С Биллом? — Я вскидываю брови. Вилл, хотя и холостой, имеет репутацию бабника.

— Уж кто бы спрашивал? — ворчит Мэтт. — И ты, того… держи руки подальше.

Я протестующе фыркаю. Мысль о том, чтобы проявлять интерес к ровеснице дочери, кажется дикой даже мне.

— Есть новости из Нью-Йорка. Я связался с Марком, он нашел отличный офис. Надо ловить момент.

— Мне он тоже написал, — кивает Мэтт. — Я пытаюсь разобраться с окончательной сметой.

Он взволнован. Хотя бизнес у нас общий, сейчас сбывается мечта Мэтта — основать в Нью-Йорке небольшой офис компании «Холл энд Фрай».

— Надо бы посмотреть.

— Билет куплен на четверг. Ты в ежедневник когда-нибудь заглядываешь?

Я машу ему на прощание, прохожу мимо Джен и Бекки — и это опять наводит на мысль о Мег.

Направляясь в свой кабинет, пытаюсь до нее дозвониться.

Результат предсказуем, но я продолжаю писать ей, чтобы она знала: несмотря на проснувшуюся в ней ненависть ко мне, я за нее переживаю, особенно сейчас, когда Бет улетела.

Как ни странно, она отвечает.

— Что тебе надо?

— Просто убедиться, что все в порядке.

— Не можешь не врать даже сейчас? Ты ведь хочешь разнюхать, гожусь я в доноры твоему ублюдку или нет.

Ничего неожиданного, но я вздрагиваю.

— Так вот, гожусь, — заявляет она. — Доволен?

У тебя теперь будут сыночек и доченька одной крови.

Ошеломленно молчу. Все это время я надеялся и молился, а теперь просто боюсь поверить.

— Утром стало известно. Я сняла трубку только для того, чтобы тебе сказать, — бросает она отрывисто.

Она ни разу не назвала меня «папа».

Вешаю пиджак на спинку стула в кабинете, уставившись на истертый ковер под ногами.

— Что ты намерена делать?

— То, что положено. Завтра повторные анализы, чтобы убедиться окончательно, и тогда станет ясно.

Потом меня четыре дня будут накачивать гормонами.

Потом процедура. Похоже на то, как сдаешь кровь.

— Можно мне прийти?

— Нет уж. Ты здесь никому не нужен. К этому времени вернется мама.

— Я бы все же хотел…

Она со смехом перебивает меня:

— А кому интересны твои хотения, а, папочка?

И бросает трубку.

Моргая, смотрю на аппарат. Хорошая новость состоит в том, что она наконец назвала меня папочкой.

Плохая — в том, что я опять вел себя как эгоистичный мерзавец.

В дверь моего кабинета стучат.

— Войдите.

Появляется Бекки; на подносе для визитных карточек у нее кофе.

— Двойной латте.

— Спасибо. Прости, что утром даже толком не поздоровался. Я бегаю из дома до офиса.

— Да, Джен говорила, что на той неделе ты участвуешь в мини-марафоне.

Уже так скоро? Я представляю, как побегу тринадцать миль в благотворительном марафоне Энтони Нолана в пользу больных лейкемией, и в ногах возникает слабость.

— Предположительно.

— А я даже автобус догнать не могу.

Знаю, это просто проявление вежливости и дружеского отношения ко второму партнеру в бизнесе.

Однако сейчас у меня нет никакого желания вести легкие необременительные разговоры. Ни с Бекки, ни с кем-то еще.

— Спасибо за кофе.

Слава богу, она понимает, что здесь ей не рады, и уходит.

Я углубляюсь в дела. На утро назначены две встречи с клиентами. Один — семейный поверенный, недовольный условиями, которые мы предлагаем его пенсионному фонду. Мэтт готов провести встречу практически без моего участия, мне нужно только присутствовать. Почему нет?

Второй клиент придет к нам впервые — что характерно, по рекомендации от Гренджеров. Мэтт думает, что это забавно. Но по мере того, как тянется утро, я осознаю: в мире для меня не осталось почти ничего веселого.

Семь тридцать шесть вечера. На улице холод и темнота.

Перед выходом я напяливаю три слоя одежды; сверху на мне светоотражающая куртка. На спине рюкзак.

Толкаю вращающиеся двери, включаю секундомер и сворачиваю влево, к набережной. У подземного перехода опять поворачиваю, бегу по мосту Блэкфрайерс, наматываю круги по узким улочкам и обратно, снова поднимаюсь на набережную. Сердце стучит ровно, в такт движению, ноги ритмично касаются тротуара На Тауэрском мосту притормаживаю, иду неспешным шагом по переходу, потом ускоряюсь и бегу в сторону автострады.

У гаража фирмы «Шелл» останавливаюсь, и меня пронзает внезапная и резкая боль в груди. Ноги слабеют.

Нагибаюсь, стараясь восстановить дыхание.

Боль из грудной клетки отдает в левую руку. Массирую и растираю ее. Меня охватывает страх. Стараясь не обращать внимания на боль, иду к двойным разъезжающимся дверям гаража. У входа на коврике сидит человек, поставив между коленями чашку. У меня мелькает мысль: «Вот бедняга, просить милостыню в такой мороз»…

И это последнее, что я помню.

Спальня родителей. Сейчас утро, и я только что поднялся к ним — сказать, что ухожу на работу. В августе я подрабатываю в «Макдоналдсе» — последнее лето перед университетом. Они оба обычно встают раньше, и немного странно, что приходится стучать в дверь, и еще более странно, что в конце концов так никто и не отвечает. Я толкаю дверь, вхожу.

И сразу понимаю: что-то не так. Здесь очень душно, как в сауне, и хочется распахнуть окно.

— Мама? Папа? Я пошел на работу.

Ни звука. Я пересекаю комнату, подхожу к окну и раздвигаю шторы. Поворачиваюсь — и вижу.

Шок, я испытываю шок. Но не удивление. Почему?

— Мистер Холл?

Открываю глаза. Крошечный фонарик движется вверх-вниз. Я морщусь.