Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

основу сакральной концепции королевской власти, выраженной в титулатуре «христианнейшего короля»[497]. Об этом говорится во всех трактатах, где король не только верховный судья, но и буквально глава Парламента и всего судебного аппарата[498]. Хотя правосудие признается raison d'être королевской власти, Жан Жерсон ограничивал влияние короля на судопроизводство только личным примером («Каков государь, таков и суд»)[499]. Зато позиция авторов, принадлежавших к кругам служителей власти, куда более требовательна: автор «Сновидения садовника» настаивает на том, что, хотя «сеньоры Парламента короля Франции должны устанавливать справедливость в споре сторон и вершить суд, но вместе с тем король из него не изъят и может лично (en propre personne) вершить суд, когда пожелает»[500]. Филипп де Мезьер советует королю «часто посещать твой благородный и святой Парламент и лично поддерживать твой высокий и благородный суд», по два-три часа в день «выслушивая споры сторон»[501]. Кристина Пизанская рисует в качестве образца для подражания Карла Мудрого, который показывал пример истинного суда: он «часто в годы правления восседал на ложе суда в своем Дворце в Париже, сидя там на королевском троне, и решал тогда дела, касаемые королевской юрисдикции, согласно с церемониалом и древней традицией»[502]. Жувеналь убеждает короля: «вы обязаны совершать то, чего требует ваша служба, а именно правосудие… Это ваша обязанность, истинная служба и ваше личное дело — выносить приговоры и вершить суд»[503].

По аналогии с этой главной функцией верховной власти королю вменяется в обязанность контролировать работу всех ведомств. Так, Филипп де Мезьер обязывает короля следить за поступлениями рент и доходов; в «Совете Изабо Баварской» королю рекомендуется «иногда наведываться в Палату счетов, дабы знать свое (финансовое) положение, и в Сокровищницу хартий, следя за сохранностью архивов»; в «Похвальном слове Карлу VII» Анри Бод хвалит его заботу о финансах: «король изучал каждый год и чаще все дела своих финансов, и их считали в его присутствии, ибо он хорошо разбирался в них, и сам подписывал регистры генеральных сборщиков»[504].

В этом образе монарха, отвечающего за работу администрации и разбирающегося в судопроизводстве и финансах, выражен не только идеал короля-магистрата, но и задача разрешить противоречие между усложнением функций управления и всевластием короля. Общество и особенно чиновники хотят видеть на троне того, кто соответствует своим прерогативам и исполняет обязанности в согласии с законами.

Тема «профессиональной» состоятельности монарха становится со временем все более угрожающей, поскольку она подспудно начинает подразумевать возможное отстранение от трона того, кто недостоин этой службы. Не вдаваясь в сложную эволюцию тираноборческих идей во Франции XV в., замечу, что в основе их лежал принцип нарушения королем законов[505]. К тому же во Франции издавна господствовала устойчивая традиция воспринимать короля как избранника народа, идущая от воцарения Каролингов и Капетингов и укрепившаяся после избрания на трон в 1328 г. ветви Валуа[506]. Идея о выборном характере королевской власти во Франции начинает приобретать все больший вес под воздействием трудов Аристотеля. Авторы политических трактатов, ссылаясь на изначально выборный характер власти короля, усиливают тему ответственности монарха за управление королевством: «народ избрал королем самого достойного ради защиты порядка и общего блага»[507].

Впервые концепция власти монарха как службы на общее благо подданных появляется в трудах теологов[508]. Постепенно королевские обязанности начинают восприниматься как труд и работа. В «Сновидении садовника» суть управления сводится к «труду и смятению мыслей»[509]. Наставляя юного дофина Людовика, Кристина Пизанская так описывает «службу» государя: «ежечасно быть занятым доблестными трудами, и хотя непосвященным кажется, что величию государя подобает пребывать в праздности и удовольствиях от наслаждений и почестей, ибо у него вдоволь министров, распоряжающихся всем, но без ущерба такое не проходит, ведь нет никого другого, кому так пристало занятие (occupassion), ежели по справедливости хочет жить, как государю»[510]. Обращаясь к королю Карлу VII, Жувеналь наставительно писал: «Вы должны учитывать, знать и понимать, что императорское или королевское достоинство есть великое бремя, труд и работа». Более того, бремя короля по тяжести превосходит все прочие труды: «каждый по отдельности несет свою ношу, а государь несет их все»[511]. Отголоски этого восприятия слышны и в проповеди Жака Леграна, сделавшего ее лейтмотивом утверждение, что с короля больше всех спрос: «кто Богом более наделен, с того и больше спрос, и тем больше у него обязанностей»[512].

Излюбленным образом особой тяжести «шапки Мономаха» со временем стали увековеченные Кристиной Пизанской жалобы Карла V Мудрого. В этом знаменитом прощании Карла с короной Франции запечатлен контраст между ее «блеском и благородством» и тяготами, которые она возлагает на человека: «труд, тревоги, мучения, страдания души и тела, опасности на пути спасения»[513]. Подобный же пассаж мне удалось обнаружить по меньшей мере у двух предшественников Кристины Пизанской: в эпилоге «Сновидения садовника», где он подкрепляет идеи автора об особой миссии государя, и в «Трактате о коронации» Жана Голена. Слово «труды» (labeurs) применительно к короне есть лишь у Эврара де Тремогона, в то время как Жан Голен говорит об «опасности, заботе и попечении» (de peril et de soing et de cure), сопряженных с короной[514]. Таким образом, позиция интеллектуалов сводилась к признанию тяжести исполнения королем долга, в то время как служители короля подчеркивали, что это прежде всего работа, трудная и ответственная[515].

Обе позиции сходятся в том, что эта работа требует определенных знаний и навыков, и все авторы опирались на общий посыл, выраженный в поговорке, широко распространившейся в средневековом обществе уже с XII в.: «необразованный король подобен коронованному ослу» (rex illiteratus quasi asinus coronatus)[516].

Образ мудрого государя, разумеется, восходит к Св. Писанию, однако все большее место в нем начинают занимать античные образцы, в том числе идеи Платона о процветании государства, «когда мудрецы станут правителями или правители — мудрецами»[517]. Необходимость государю иметь специфические знания признают все авторы наставлений, причем знания, почерпнутые из книг, что предполагало обучение короля грамоте[518]. Об этом обычае как о знаке превосходства Французского королевства упоминали и Эврар де Тремогон, и Кристина Пизанская, и Жан Жерсон, составивший лично целую программу обучения дофина Людовика, в том числе план для чтения[519]. Жувеналь напоминает в этой связи: «императоры и короли Франции издревле учили своих детей наукам для управления государством» (chose publique); а автор «Совета Изабо Баварской» усматривал источник величия Римской империи в обычае назначать наставниками правителей лучших учителей — Аристотеля,