Дягимай - Йонас Авижюс

— Некогда даже передохнуть, — сетует он, поймав укоризненный взгляд Габриеле. — Разве надо было бы за каждой шавкой следить, будь у людей совесть и чувство ответственности, уважай они себя и других. А теперь только и гляди, чтобы свинью не подложили. Я не говорю, что все такие, но есть все же типы, которые не могут не совать палки в колеса, особенно если колеса хорошо крутятся и воз поднимается в гору… Зависть, злость застилает им глаза. Взять хотя бы и этого увальня — Антанаса Гириниса. Еду я вчера, смотрю, как трактористы работают, и вдруг вижу: стоит «Кировец». Ты представляешь себе, что значит простой такого исполина, хотя бы пятиминутный, да еще в страду? По меньшей мере полгектара невозделанной земли! Подхожу — да это же Унте. Копается, возится над гнездом какой-то пичуги, и делай с ним что хочешь. Он, видите ли, должен это гнездышко перенести, чтобы под ножами культиваторов яички не погибли… Ну, скажи, есть у человека разум?

— А может, в этих яичках уже и птенцы шевелились? — спрашивает Габриеле.

— Птенцы? — сердится Стропус. — Положим, птенцы. Какое ему дело? Если из-за каждого птенца прыгать с трактора, то у нас осенью хлеба не будет.

— Доброе у него сердце, — бросает Габриеле, притворившись беспристрастной, хотя ее так и подмывало возразить мужу.

— Нарочно хотел позлить. Он меня терпеть не может. Как, впрочем, и я его.

— Что же вы не поделили?

— Жизни. Я за сегодняшний день, за прогресс, за будущее. А он за девятнадцатый век. Старье!..

«Занятный экземпляр…» — собирается сказать Стропене, но сдерживается.

Габриеле остается одна, и еще долго ее мысли вертятся вокруг Унте. Вспоминает о том, что слыхала о нем от других, думает о не проклюнувших скорлупу пичугах. «И впрямь занятный экземпляр… Видно, потому мне и приснился такой дурацкий сон, хотя ничего подобного в голову никогда не приходило. Ей-богу, бред сивой кобылы…»

V

— …Так вот как, товарищ Антанас. А теперь позвольте спросить, почему вы переносите птичьи гнезда?

— Какие гнезда, товарищ Стропене?

— Как это — какие? А за что председатель снял вас с трактора?

— Он меня не снял. Он заменил его. Я снова получил свою «Беларусь». И только рад. Не по мне эти новинки… С такими не поля пахать, а людям кости ломать. Железные чучела, чтоб земля дрожала.

— И все-таки почему вы эти гнезда?.. — Габриеле смотрит на Унте глазами простушки, удивляясь совпадению: снился человек, и вот, пожалуйста, он перед тобой.

— Ваш муж из мухи слона сделал, — говорит Унте, недоверчиво косясь на председательшу. — По правде говоря, пару гнезд я перенес, но чтобы все время трактор простаивал… Чепуха!

— Я вас не осуждаю. Напротив. Мне нравятся добрые сердца…

— Добрые сердца? Да каждый нормальный человек поступит так же, — оттаивает Унте, обласканный теплым словом Габриеле. — Во всяком случае должен так… Ведь речь-то о живой твари. Представьте себе: вы сидите верхом на этом железном чучеле, все у вас как на ладони. Только остановитесь, и сразу же из-под гусениц облако пыли. Но вы — вперед и только вперед, выполним, так сказать, план сева в срок. Жмете, аж искры летят. И вдруг тут же, в двух шагах, фьюить — и вверх! Жаворонок!.. Ясное дело: гнездо! Неужели, думаешь ты о себе, ты, бандюга, птичий дом разрушишь? Притормозил я, значит, малость, слез и перенес гнездышко в безопасное местечко — туда, где культиваторы прошли. И еще палку воткнул: дескать, в оба смотрите, не напоритесь, сеятели!.. А для товарища Стропуса такой поступок чуть ли не преступление.

— Стропус — хозяйственник, вы — поэт, — вырывается у Габриеле. А ведь хотела сказать «чудак». — То, что одному кажется черным, другому — белым. Честно говоря, мои симпатии скорее на стороне поэтов, нежели хозяйственников.

— И все-таки выбрали хозяйственника, — ехидно замечает Унте.

Габриеле снисходительно улыбается:

— Разве с вами так не бывает: собирались сделать одно, а вышло по-другому?

— У меня всегда по-другому…

— Вот видите, — вздыхает Габриеле, исподлобья поглядывая на Унте. — Оба мы неудачники.

Унте что-то бормочет себе под нос и ускоряет шаг. Идет и разглядывает раскинувшуюся вдали деревню, где особенно выделяется двухэтажное здание школы: красное, со сверкающей на солнце жестяной крышей, возвышающейся над вереницей колхозных домиков.

«Что это вам в поле понадобилось так далеко от дома?» — подмывает спросить у Габриеле, но она, как бы желая насытить его любопытство, сама начинает разговор:

— Почему вы пешком? Как ни крути, версты две будет, не меньше.

— Целых три, — уточняет Унте, и Стропене почему-то кажется, что он подтрунивает над ней. — Будь вдвое больше, я лучше на своих двоих, чем на мотоцикле. Но не всегда время есть.

— Да, мотоцикл — ненадежное средство сообщения. Недаром говорят: купил мотоцикл, заказывай гроб.

— Нет, я не поэтому, товарищ Стропене. — Унте вдруг поворачивается к Габриеле, мотает большой кудлатой головой — он удивлен и даже рассержен. — Когда я на мотоцикле, то шлем не надеваю — стесняет он меня. Уж если суждено разбиться вдребезги, то не как солдату, а как свободному человеку. Нет, не из страха я больше доверяю Своим ногам — просто хочется отдохнуть от грохота, от смрада и от пылищи.

— Само собой… — соглашается Габриеле. — Каждая работа, пусть даже самая приятная, с течением времени надоедает. А когда такой жуткий грохот, пыль и вонища от бензина… Может, это вас обидит, но я не люблю технику. Охотно пользуюсь ее услугами, но не люблю.

— Вы не любите, а я ненавижу, товарищ Стропене. Когда-то она меня ошарашила, даже напугала, я боялся ее, как какого-то загадочного чудища, растущего не по дням, а по часам, а теперь ненавижу. И охотно отказался бы от всех удобств, только бы не иметь с ней дела.

— О-ля-ля! — удивленная Габриеле хлопает в ладоши. — Механизатор, и такие речи!.. Вы занятный человек. Объясните же мне, неразумной, почему вы из всех профессий выбрали самую ненавистную?

Унте задумывается: на такой вопрос сразу и не ответишь.

— Так уж вышло. Вы же сами сказали: собирались сделать одно, а… вышли за хозяйственника.

— Я? — Габриеле натянуто улыбается, делает вид, что не поняла намека Унте, но вскоре поджимает губы, и в глазах вспыхивают искорки. — Откуда вам известно — может, тогда мой муж не был хозяйственником? Не слишком ли сурово и опрометчиво вы судите о тех, кого не знаете? Потом, разве он не может быть с хозяйственниками хозяйственником, а с женой — другим. Преданным, любящим. Не правда ли? Фу, какой вы неотесанный, товарищ Антанас, ничего не смыслите в отношениях между мужчиной и женщиной… Хозяйственник! Другая на моем месте рассердилась бы на вас.

— Гм, гм, — незлобиво мычит Унте, вглядываясь в какую-то точку поверх ее головы.

Габриеле криво усмехается. У нее больше нет никакого желания шутить, показывать свою женскую силу. Так вот он каков, этот Антанас Гиринис, ласково прозванный селянами Унте! Шагает рядом, как тень, и ему все равно, будто ты и не женщина вовсе. Улыбайся не улыбайся, намекай не намекай, все отскакивает от него, как горох от стенки. Пень! Такого если что и расшевелит, то только пол-литра…

Со стороны деревни мчится мотоцикл. Все ближе и ближе. Уже можно различить и водителя — Робертаса Марму. Он сидит за рулем, разинув рот, напялив на глаза огромные защитные очки, насмешливый, презирающий всех. Промчался мимо, сверкнул молнией и скрылся, обдав Габриеле и Унте вонью. На заднем сиденье — Живиле Кукурите, знаменитая птичница, которую недавно Альбертас Гайлюс прозвал Венерой. Рот у нее до ушей, улыбается Унте и Габриеле, кокетливо машет им левой, а правой обнимает за талию банщика. («Смотрите, мол, и завидуйте! Как мне хорошо! Какая я счастливая!»)

— Эта встреча вам ни о чем не говорит? — ехидничает Габриеле, поймав косой взгляд Унте.

— О чем именно? — Унте морщит лоб, стараясь что-то выудить. — А-а!.. Глупейшее недоразумение!.. И все из-за этой водки треклятой. Несчастная девушка.

— Легкомысленная, — коротко клеймит председательша промчавшуюся Живиле.

— Марма — известная личность… К тому же он ей в папаши годится. Что-то не верится, чтобы она с ним…

— А ей-то что? Не разбирает… С фабрики к ней на птицеферму толпами…

— Развелись тут всякие, только смотри, чтоб беду не накликали…

— А вам-то чего расстраиваться? — не унимается Габриеле. — Мотылек на то и мотылек, летит на огонь, чтобы сгореть.

— Ну уж… ну уж… — бормочет Унте, вдруг задумавшись. Говори ему сейчас что хочешь, все равно ничего не услышит, все пропустит мимо ушей, в них ни слова не застрянет. Унте кивает, поддакивает, только бы не вспугнули его мысли. Да это, может, и не мысли, а какие-то отрывки, смесь красок и безымянных предметов, запрудивших сознание.