Дягимай - Йонас Авижюс

— Скажи, какой нашелся! А ты новые истины пережевывал бы, посади тебя в такое кресло? — вмешалась Салюте, направляясь в кухню с пустым ведром. — Легко учить других… Это дело нехитрое…

— А я бы… я бы землю вверх дном перевернул! — не на шутку распалился Унте. — У меня никто бы не врал. Никто бы не крал, никто бы не мошенничал. Моей правой рукой были бы не подхалимы и аллилуйщики, а мудрость и справедливость.

— Словом, ты бы навел порядок, — рассмеялась Юргита.

— В один присест! — не унимался Унте, выдув всю кружку.

— А ты откуда знаешь? Может, так, как ты, думали и они, перед тем как усесться в свои кресла? На словах переворачивать землю вверх дном легче, чем на деле.

— В том-то и вся загвоздка, что на словах! — отрезал Унте, поймав себя вдруг на мысли, что Юргита пытается защитить Даниелюса. — На трибуне соколами летают, а на земле воробьями чирикают.

Споря, они и не заметили, как пришла Юстина — неказистая, рано располневшая старая дева. Поскольку характер у нее был замкнутый и при чужих она стеснялась выказывать свои чувства, то могло показаться, что приезд гостьи не очень-то ее обрадовал. Юстина сняла нейлоновую куртку и поспешила на кухню, чтобы помочь Салюте. А Юргита между тем попросила Унте показать ей проект нового Дома культуры.

— Я думаю, Стропус сдастся, — сказала она, когда все уселись за стол. — Только не надо уступать. Ведь старый Дом культуры и впрямь не годится для такого богатого колхоза, как Дягимай.

— Для того чтобы отплясывать до одури на танцульках, и теперешний хорош, — буркнул старый Гиринис. — И ежели хочешь какую-нибудь картину посмотреть, то места в зале для всех желающих хватает… Правда, бывает, хлынут из соседних колхозов!..

— Да что вы тут говорите, отец? — подскочил Унте. — Как только что-нибудь посерьезнее или поинтереснее, половина за дверьми остается. В прошлом году театр четыре раза приезжал. Но что из того? Только треть попала!.. А в нынешнем году только два спектакля привезут… маловато, мол, публики, неудобная сцена… Нет, отец, наш старый Дом культуры годится только для самодеятельности. И то не от хорошей жизни…

— Годится не годится, а ты сиди и не суйся, — наставительно произнесла Юстина. — Пусть решают те, кому положено.

— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..

— Не решат сейчас, решат попозже, — поспешила Юстине на помощь Салюте. — Тебе все тотчас подавай… как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно…

— Помещик! — зло бросил Унте. — Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.

— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.

— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится товарищу Стропусу?

— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте. — Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как…

— Лучше бы помолчала, — перебил ее Унте. — Сунул тебе краюху хлеба с толстым слоем маслица, вот ты и прыгаешь вокруг хозяина, как собачонка… А надо быть человеком. Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять руку по приказу господина, а по мне, лучше с голоду подохнуть, чем на коленях ползать.

Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..

— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.

— Слава ему, — послушно согласилась Юстина. — Но живым от дедовской правды легче не стало.

— То-то, — заерзала Салюте. — Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.

— Панский гнев? Но и уважение всех, — с нажимом сказал старый Гиринис.

— Нечего им объяснять, отец, — прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы. — Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение… Порядочность, достоинство человека… Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать… на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!

— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.

— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить, — напустилась на Унте жена. — Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта… И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.

— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.

Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.

— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы… Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород… Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора…

— Это вы о ком? О мужиках или бабах?

— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.

— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные…

— До работы не жадные, — поправила Юстину Салюте. — А от водки никакими силами не отдерешь.

Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:

— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной. Ему-то что — ни огорода, ни скотины. Захочет молока — шасть в магазин, захочет какой-нибудь овощ — туда же. Плати денежки и бери надушенными ручками, лакированными ноготками… Шляпка, кудряшки…

— А чем плохи шляпа и кудри? — вспылила и Юргита. — В человеке все должно быть красиво, гармонично. Кто не смотрит за своей внешностью, у того и душа коснеет.

— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина. — Если мы вместе с вами будем бегать на базар за каждой мелочью вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому-то мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах… от жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят… Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.

— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте. — Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.

— Я не о тебе, Салюте, — поспешила успокоить ее Юргита. — Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить…

— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше, — отозвался и старый Гиринис.

Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.