Солнце бессонных - Юлия Колесникова

— Он ненавидит себя, вот почему, — отозвался Калеб и я, чуть не подпрыгнула на месте, совершенно забыв о нем. Мои глаза против моей воли обратились к нему. Точеное лицо, на котором странным светом горели серебристые глаза.… Губы плотно сжаты, и все же это не стирало их линий, а скорее только подчеркивало совершенство. Он во всем оставался идеален. Как можно выглядеть столь безупречным в простых джинсах и серой водолазке? Нет, честно говоря, и задумываться не хочу. Или хочу?

Я нервно усмехнулась. Давно со мной такого не было, чтобы я кого-то смущалась.

— Но зачем ему себя ненавидеть?

— … Тьма сгущается. Восточный

Горизонт в огне.

Я иду навстречу ночи,

Чтоб сразиться с ней. (*прим. автора: М. Авдонина, «Тревога»)

Продекламировал он.

— С какой ночью он сражается? — не поняла я. Калеб стихотворением ничего не объяснил мне, а только добавил загадок. Видимо для него все было понятно, как и родителям, возможно, поэтому они ничего не старались сделать, чтобы изменить Прата.

Как всегда Калеб в своих познаниях и рассуждениях был впереди меня. Да, неприятное чувство ощущать себя тупой.

— Внутри себя, — тихо прошелестел его голос, но я расслышала.

— А ты?

— Что я?

— Ты тоже сражаешься с ночью внутри себя? — я ждала ответа затаив дыхание.

Он уже лежал на диване, не двигаясь, его грудь равномерно вздымалась, но сам он не шевелился, словно изваяние из камня, но даже со своего места я видела, что такая неподвижность дается ему с трудом. Чем больше времени проходило с момента последнего потребления крови, тем более вампиры становились уязвимыми. Теперь до меня больше доходил смысл шутки Ричарда про родителей и себя, что они Человечные. Это могло относиться и к их уважению к людям и их крови, а также и к тому, что сами обрекали себя на слабость, в отличие от Бесстрастных, пьющих исключительно человеческую кровь. Именно она давала им силу, и полную неприступность.

— Нет.

— Почему?

Снова тишина. Мгновение, и короткий взгляд в мою сторону, но что это — удивление или злость я не поняла, от камина шло не так уж много света.

— Я давно уже проиграл свою битву, и смирился с тем, кем я стал, — коротко ответил он.

— Тогда ты выиграл, если смирился, — не согласилась я с ним.

— Значит, ты считаешь, я заслуживаю того, чтобы продолжать жить, быть красивым, влюбляться, мечтать, когда мною убито так много людей? — горечь в его голосе заставила меня содрогнуться. Как я могла считать его поверхностным?

Следя за ним, я позволила на один короткий миг посмотреть в его глаза.

— Я считаю, что не мне тебя судить.

Весь этот разговор заходил слишком далеко, и я чрезмерно устала, чтобы разбираться в этом сейчас. Еще минут пять таких разговоров, и я полезу успокаивать его, причем поцелуями.

Сверху ничего не доносилось и, поднявшись, я обратилась к Калебу:

— Ты же сможешь справиться без меня?

Калеб не открывал глаз, а только кивнул. Секунду, смотря на него, я подумала, а не обидела ли его, возможно разговор задел слишком личное, как с моей, так и с его стороны.

— Тогда я иду спать, и проверю Бет перед сном.

Снова кивок. Может нам теперь и не разговаривать? Так и будем кивать друг другу. Надо найти словарь жестов, станет еще проще.

Я поднялась наверх, слишком злая, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Наверное, только усталость, спасла меня от долгих размышлений над этим и, вернувшись от Бет, меня хватило лишь на то, чтобы снять обувь и носки.

Глава 7. Лекции

Мне смерть представляется ныне

Исцеленьем больного,

Исходом из плена страданья.

Мне смерть представляется ныне

Благовонною миррой,

Сиденьем в тени паруса, полного ветром…

Мне смерть представляется ныне

Домом родным

После долгих лет заточенья.

(Перевод В. Потаповой)

В последующие дни я не видела Калеба. Я слышала краем уха, что он уехал в Чикаго, к друзьям, но не могла понять или представить, зачем ему ехать именно сейчас. Грем об этом ничего не рассказывал, и каждый вечер повторялась та же сама картина, отец, играющий с ним в шахматы. Кроме одного вечера, когда в нашем доме собирался церковный комитет.

Я готовила на кухне, Самюель прихорашивалась перед приходом подруг, среди которых была и Мишель, мама Бет, когда в двери позвонили. Я ожидала, что откроет отец. Но никаких звуков на лестнице не появилось.

— Милая открой, наверное, это кто-то из них.

Я поспешила к двери, на ходу вытирая руки о передник и открыв дверь, удивленно замерла — на пороге стоял Грем, одетый с ног до головы, как простой рыбак. На нем была аляповатая шляпа, безрукавка с многочисленными карманами, странные сапоги почти до колен и удочка. За плечами висел портфель. Мое молчание, было настолько красноречивым, что вслух слова удивления и не стоило произносить. Грем широко улыбнулся, проходя, мимо меня в дом.

— Мы на охоту, — гордо провозгласил он, улыбаясь такой знакомой мальчишеской улыбкой, что я видела только на одном лице. Сердце болезненно сжалось, когда я вспомнила Калеба. Выдавив улыбку, я поправила Грема:

— По-моему вы идете на рыбалку.

— Для всех подруг Самюель мы, конечно же, идем на рыбалку, — ничуть не смутился он, — а на самом деле на охоту. Нужно чтобы нас видели за каким-нибудь нормальным занятием. Думаю, уже начинаются разговоры, что новый профессор ни с кем не общается из местных. И понятное дело не занимается простыми мужскими делами.

— Простые мужские дела, в понятие дяди Прата, это поход по стриптиз барам, — хихикнула я, позволяя себе с Гремом некоторую фамильярность, которая не разрешалась многим подросткам.

— Тоже хороший вариант, — призадумался Грем, — но не думаю, что его одобрит Самюель или церковный комитет.

Сверху донесся странный шум, и по ступенькам слетел Терцо, одетый столь же смешно как Грем, только на нем одежда выглядела как-то неестественно. Наверное, дело было в том, что одежда Грема выглядела уже поношенной и обжитой, все на отце было новым, несомненно, купленным недавно. Хорошо, что хоть бирки обрезал.

— Ты что погладил панаму и штаны? — удивилась я, разглядывая отца. Стрелки на его штанах, военного подобия, выглядели глупо.

— А что, не нужно было?

Минут пять я и Грем ухахатывались от вида Терцо.

— Ты собираешься в этом очаровывать жаб? — Грем, как никогда, был сегодня далек от той серьезности, которую я привыкла видеть в нем. Почему такая смена настроения?