Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв

– Залезай и отдыхай, и чтобы я не видел твоей сонной замурзанной физиономии, – сказал я Ирене.

Ей тут же понадобилось глянуть на себя в зеркало, и я побежал на берег озера, где оставался рюкзак: в нем должна лежать ее сумка. Она действительно была там, тисненная в подделку крокодиловой кожи, похожая по величине на бумажник, и, когда я достал ее, она раскрылась, и оттуда выпали блокнот, ручка, пудреница, две десятирублевые бумажки и семейная фотокарточка. Я вскользь отметил, что Аленке там было года два или три. Она сидела в середине, и головы Ирены и Волобуя (он снялся в военной форме с погонами подполковника) кренились над ней, соприкасаясь висками, как я оценил, умильно и трогательно. Я, наверно, немного замешкался, разглядывая фотографию, а может, Ирена «угадала», чем я был занят над рюкзаком, и поэтому оказалась у меня за спиной.

– Зачем ты это взял?

Она спросила звонко, обиженно и протестующе, и ноздри у нее побелели и расширились. Я сказал, что сумка раскрылась сама.

– Дай сюда!

– Бери, – сказал я с чувством застигнутого вора. – Это выпало само, а я только подобрал…

– Ну и что?

– Ничего, – сказал я. – Подобрал, и всё. Что тебя в этом обидело?

– Это тебя обидело, а не меня… Разве я не вижу? Посмотрел бы ты сейчас на свои глаза и нос!

– Нос как нос, у тебя он не лучше, – ответил я.

Над озером по-прежнему суматошно летали цапли и ссорились. Выпученные зобы их и крик были отвратительны. Я следил за ними и думал, что им помог бы разлететься в разные стороны выстрел. Не обязательно прицельный и зарядный, но даже холостой.

– Ты когда-нибудь сам фотографировался вдвоем или втроем? – как больная спросила Ирена. – Ты знаешь, как там заставляют сидеть и держать головы?

– Возможно, и заставляют, – сказал я и спросил, кем был ее муж.

– Он… Что ты к нему привязался? Зачем тебе это?

Я мгновенно определил должность Волобую. Ту, что мне хотелось. Цапли в это время летели в нашу сторону – и я опять подумал о ружье.

– Ну хорошо, – раздраженно сказала Ирена, – он был всего-навсего начальником военизированной пожарной команды. Что это меняет?

– Иди умойся, – сказал я. – Или давай я наберу воды в бутылку и полью тебе.

Ей лучше было, чтобы я полил из бутылки.

В остаток дня и вечером я всё сделал для того, чтобы вернуть Ирену в этот наш праздник на озере, но с ее душой что-то случилось, она куда-то ушла от меня и не отзывалась на мой призыв. Когда мы приплыли к тому месту, где росли лилии, – Ирена не захотела оставаться в лесу, – я попросил у нее записную книжку и ручку.

– Для чего? – спросила она подозрительно. Я объяснил, что хочу написать ей стихи.

– Мне? О чем?

Она чего-то тревожилась.

– О лилиях, – сказал я.

С нею что-то случилось непонятное, – она передала мне блокнот вместе с фотокарточкой, хотя могла оставить ее в сумке, и при этом посмотрела на меня вызывающе. Фотокарточку я «не заметил» и стишок написал в строку поперек блокнотного листка: «Облик юности текучей, птицы радости летучей, шелест тайны, вздох печали, вы любовь мою венчали на воде лучисто-чистой, с той, что может лишь присниться, а поутру вдруг растаять и оставить вас на память».

– Вот, – сказал я. Самому мне стишок понравился.

– Разве это не Бальмонт? – безразлично спросила Ирена, раскосо все же глядя в блокнот. – И почему она должна поутру растаять? В угоду рифме?

Я не стал отвечать.

Вечером долго тлел край неба над лесом, где зашло солнце, и в плесе опять трагедийно-победно гоготали лягушки, курился белый прозрачный пар, и через озеро протянулась льдисто сверкающая лунная полоса. Я опять разжег костер за баней возле мостков. Звукариха принесла бутылку самогона, – выходило, что не всё «сноровили» в ее печке те соковозы, на которых она жаловалась мне утром. Было тепло, но Ирена зябла.

– Хочешь попробовать мато бичо? – спросил я ее о самогоне. Она равнодушно поинтересовалась, что это такое, и я объяснил, что «мато бичо» – значит убей беса, так африканцы называют спирт из лесных фруктов.

– Как ты, однако, много знаешь, – со смутной усмешкой сказала она и пробовать самогон не стала. После этого я погасил костер и убрал стол. На сеновал мы вскарабкались поодиночке – я не посмел помочь ей ни рукой, ни словом. Там, наверху, в косой месячной пряже лучей миротворно пахло свежим сеном. От этого таинственного полусвета и запаха было почему-то грустно и жаль себя. Я немного полежал молча, потом напомнил Ирене, что она забыла поблагодарить меня за стихи.

– Да-да, спасибо, – устало и малолюбезно сказала она. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – пожелал я ей. В сене знойно и надоедливо сипели кузнечики, – видно, эта тварь тоже никогда не спит. Я боялся пошевелиться, чтобы не потревожить Ирену, хотя лежали мы не слишком близко друг от друга. В середине ночи на крыше сарая закугыкал и захохотал сыч. Я метнулся рукой к плечу Ирены, чтобы не дать ей испугаться во сне, но она проворно отвела ее в сторону.

– Это сыч, – сказал я. – Хочешь, пойду прогоню его?

– Нет, не надо, – бессонно ответила она и привстала. – Послушай, Антон… поедем, пожалуйста, домой.

– Сейчас прямо? – спросил я.

– Мне очень беспокойно… Я давно уже не здесь, понимаешь?

Я сказал, что понимаю.

– Я убеждена, они приедут сегодня утром. Обязательно приедут!

– Ты же говорила, будто пришла вторая телеграмма, – успокаивающе сказал я.

– Да. Но ты его… не знаешь. Поедем! Я больше не могу тут оставаться.

Мы поднялись и собрались, как матросы по тревоге. Мне пришлось разбудить бабку Звукариху, что-то пробормотать о внезапной болезни жены, со стыдом отдарить ее в темноте сенец тремя яблоками, что у нас оставались, и пообещать приехать через неделю, чтобы уже тогда… Денег у меня не было ни копейки.

Луна ярко светила, и я ехал без огней. Проселок мы