Роль «зрелой женщины» - Астра

От Инги же, как от стенки горох, давно отскочили порывы страсти, она освежилась в них как утка, научилась кое-чему в порядке обмена опытом. Жизнь — не чемпионат мира, новое поражение приближает новое торжество, а то, в свою очередь, новое приключение, и так до бесконечности. Главное, что Миша всегда рад ей, что он умнее дешевых обстоятельств. Все о`кей.

— К тому же, — продолжала они, откусывая бирюзовую нить длиной от кисти до локтя и обратно, — года через три-четыре Нестор постареет, потеряет шарм и перестанет нравиться женщинам. Зато ты будешь в самом расцвете, придет твой звездный час!

— Придет, так придет, — шевельнула бровью Марианна, вслушиваясь, как тонко отзывается имя «Нестор» в ее сердце.

— Но кто-то должен быть непременно, — Инга подала короткий отрезок бледно-зеленого шелка. — Сердечные дела запускать нельзя, иначе потеряешь форму. Поверь мне.

Марианна рассмеялась.

— Охотно верю. Ой, наши нитки! Брысь, брысь, — и бросилась отнимать клубочек у кошки. — Так и норовит заиграть под диван, попробуй-ка достать потом. Инга, вы не устали от этого кресла? Пошли на лыжах! У нас тут зайцы бегают, честное слово!

— А волки?

— И волки тоже. Пошли.

— Да я на каблуках.

— Наденьте мамины лыжные ботинки.

Они и вправду выбежали на улицу, помчались по лыжне от старта до финиша, разогрелись, принялись разминаться, наклоны-повороты-приседания, кидать снежки в шершавый ствол сосны с правой и левой руки на точность, наигрались, разрядились и медленным скользящим шагом направились домой вдоль дороги, обе румяные, красивые, разные.

Вдруг в женщине, шедшей навстречу с детской коляской, Марианна узнала Олю.

— Оля! Поздравляю! Кого Бог послал?

— Сына.

— Пусть растет здоровенький.

— Спасибо, — мягко поблагодарила та и вдруг добавила, словно извиняясь за то, что личико ребенка прикрыто кружевным покрывалом. — Он у нас семимесячный.

— Да? — проговорила Марианна, не зная, как отвечать.

Выручила Инга.

— Семимесячные дети до ста лет живут, — заметила она. — Как Уинстон Черчилль, самый знаменитый англичанин двадцатого века. Он вообще на балу родился, на ворохе шуб.

— Спасибо на добром слове, — улыбнулась Оля.

Дома они вновь принялись за дела. Марианна включила тихую музыку. Встреча с Олей не шла из головы.

— Моя ровесница, самая тихая в классе, а уже родила. Никого не стала ждать, родила сыночка и живет себе дальше. Похорошела, женственная стала.

— Это не твой путь, Марианна.

— Не мой. Но обдумать не вредно.

— Тебе нужен мужчина под тридцать. Умный богатый, и чтобы понимал тебя, любил без памяти. И ты бы любила.

— Такие давно женаты, Инга. Где его взять?

— Для тебя найдется. Войны нет, мужчин много, на наш век хватит и останется. Если уж Нестор не женат… Кстати! — Инга сняла сумочку со спинки стула и бросила на стол пачку цветных фотографий. — Выбери на память. Миша снимал.

Нестор был снят в своей мастерской, на фоне окна и пестрой занавески. Видны были и серая клетка, и альбомы, банки с кистями на подоконнике. Опершись на мольберт, стройный, легкий, недостижимый, Нестор улыбался, внимательно глядя серыми глазами. Марианна вновь вслушалась в себя. Тишина. Хрупкая, как первый ледок.

Инга наблюдала за ней. Что за тончайшее выражение лица! Как просветлело оно в горниле любви!

— А, знаешь ли, — произнесла она с уверенностью, — встреть ты его сейчас, он был бы твой. Честное слово! Ты очень изменилась, ты на редкость чутка и восприимчива.

Гобелен был окончен двадцать четвертого февраля. Шума в Академии он наделал громкого. В конференц-зал, где его выставили на два дня, ходили толпами все курсы. Потом его упаковали и повезли в комиссию Европейской студенческой выставки. Вызов пришел незамедлительно. Марианна Волошина приглашалась в Лейпциг.

Лейпциг, Лейпциг. Старинные средневековые кварталы с мощеными улочками, приземистыми крепкими домами, украшенными каменной резьбой, и лепниной в виде гирлянд, венков, зверей и скульптурных изваяний, с фигурными окнами то стрельчатыми, то округленными, то с провисающей серединой, затейливо забранными решетками, отлитыми, должно быть в те же времена и начищенными словно для праздника; и современный европейский Лейпциг, высотный, воздушный, светлый, с фонтанами, цветочными клумбами, веселыми, яркими уже в марте, город необычайно опрятный, удобный, с узорчатым тротуаром.

Из России на выставке были трое — две девушки: Марианна из Москвы и Настя из Самары, и молодой человек из махачкалинского университета Магомед Насруллаев. Он привез на выставку кинжал с древнекавказским рисунком на сверкающем лезвии, в ножнах, богато украшенных насечкой, каменьями и эмалью. Девушек поселили в номере на пятом этаже среди зеркал, ковров и гобеленов во всю стену с изображением королевской охоты. Изучив его с лица и с изнанки, Марианна осталась довольна образцом раннебарочного искусства.

Мастерство Насти было необычным. Свои картинки она пекла. На холсте в рамочке изображалось, к примеру, застолье старинной русской свадьбы. Тут и стол, полный яств, и румяные молодые, и родители, озабоченные приданым, и усатый свадебный генерал, пьяные гости, шельмоватые слуги… все прорисовано до мелочей, даже кошечка на полу, канареечка в клеточке, бальзаминчик на окне с цветастой занавесочкой, но лица, лица героев, их выпуклые бляшки размерами с мелкую монету, и кисти рук были выпечены из теста, раскрашены и приклеены на свои места. Вот голова, похожая на редьку хвостом вверх, а вот редька хвостом вниз. Ткани одежд, обоев, скатертей были настоящими, а вся утварь, обстановка, написаны красками, но живопись и материя, да печеные из теста лица так живо и смешно сочетались в картине, что глаз не оторвешь! А между тем сколько труда! Были другие изображения.

— Ах, Настя, что за прелесть! — смеялась Марианна. — Ну, как можно было это придумать?

— Ничего особенного, простая забава. Вот твой гобелен — это да. Как можно это сделать?

Выставка открылась торжественно. Перед входом в городскую библиотеку, где помещался зал, развевались на длинных шестах десятка два государственных флага стран-участниц, студентов поздравили «отцы города», играла музыка. Посетители хлынули толпой.

— Марианна, — окликнула Настя.

Она подошла с Магомедом, красивым и усатым, в национальной одежде с золотыми галунами. Многие здесь были в народных одеждах, немецких, французских, итальянских, и наши девушки вздохнули, что не пошили хотя бы сарафанов. Так просто, а не догадались. Или русский народ так углублен в себя, что не озабочен возможностью покрасоваться перед другими?