Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Они расстались на исходе дежурной мили, Вайнант побежал ее уже один. То, что они услышали, было неожиданно и не очень казалось похожим на Вайнанта.

— Вы допускаете, чтобы подобное произнес, например, Гопкинс? — спросил Тарасов, преодолев порядочный барьер тишины — берег Темзы и Вайнант были сейчас далеко.

— Нет, — ответил Бекетов, замедляя шаг. Только сейчас они заметили, что все еще во власти стремительного темпа, который сообщил им динамичный американец.

— Тогда… что происходит?.. — спросил Тарасов. — Ведь Вайнант — сподвижник Гопкинса?

Бекетов остановился, вопрос Тарасова требовал ответа. Они стояли сейчас в тени кирпичной ограды, охватившей парк, крона вяза, поднявшегося из-за ограды, нависла над ними — их уединение было тут ощутимо.

— Есть в нем нечто женское, не правда ли? — в свою очередь спросил Сергей Петрович. — И женская ранимость, и женская чуткость?

— Чуткость… в каким смысле?

— Чуткость… ко всему, что есть будущее, грозное для Вайнанта.

— Он думал о нем… не без страха, Сергей Петрович?

Бекетов вышел из тени вяза — дерево создавало иллюзию низкого неба, давило.

— И старается защититься…

— Книгой защититься? — был вопрос Тарасова. — Той, что он сегодня начал?

— Да, книгой. Той, в которую он как бы облечется, как в железные латы, чтобы выйти навстречу грозному для него завтра…

— Значит, для одних конец войны — конец испытаний, для других — начало?

— Похоже на это, — был ответ Сергея Петровича.

Бекетов был дома незадолго до полуночи. Выключил свет, открыл окно. Небо было все таким же глухим, как тогда, на Темзе. И в сознании пробудился разговор с Вайнантом. Да верно ли Сергей Петрович понял американского посла, сказав Тарасову, что свою будущую книгу американец хочет обратить в железные латы, в которых выйдет на бой с неприязненным будущим? И в такой ли мере оно неприязненно для него, как кажется нам? И восславление Черчилля для Вайнанта — тактика или суть натуры и, пожалуй, позиции? Сказав, что книга Вайнанта всего лишь защитное железо, не обелил ли ты американца, не сделал ли его лучше, чем он есть на самом деле? Если Черчилль, по крайней мере в нынешнюю неспокойную пору, не противостоит Америке и ее государственным интересам, в какой мере он может быть Вайнанту противен? Разный взгляд на демократию? А существенно ли это, если классовая основа общая? А что есть общая классовая основа? Институт частной собственности? Но ведь этот институт свойствен и рейху, а пошла же Америка на него войной, и Британия пошла, да к тому же в союзе с большевиками. Итак, Вайнант. Не надо делать его краснее, чем он есть на самом деле, но и не надо его объединять с теми, кому он сегодня пел хвалу, пел, может быть, вынужденно.

Кан был взят на сорок второй день вторжения, и на следующее утро специальный нарочный доставил Бекетова на полевой аэродром, лежащий в десяти километрах на восток от освобожденного города. Сергея Петровича встретил Хор, аккуратно выстриженная борода которого в этот месяц порядком подзаросла и являла собой не столько серебряную лопаточку, которой с одного блюда на другое перекладывают хрупкое тесто, прослоенное кремом, сколько деревянную лопату, какой гребут на току зерно.

— Добрые отношения и прежде выверялись обязательностью… — заметил Сергей Петрович, рассмотрев в кромешной тьме полковничью бороду.

— Именно в силу доброй обязательности, о которой вы говорите, я даю вам на сборы пять минут, — произнес полковник и тревожно повернул голову, мельком остановив взгляд на светло-сизой черточке разрыва, полоснувшей северо-западный край неба — немцы из Кана ушли на северо-запад. — Ты куда прешь, слепая лошадь? — вдруг взревел полковник, и могучая гиря его кулака закачалась над головой, того гляди, сорвется и размозжит полковнику темечко. — Распахни глаза да оглянись, не видишь, что тут люди? А ну поворачивай, да живо!.. У меня нет времени с тобой препираться, растворись в ночи и сгинь!.. А ты что оскалился? — обратился он к своему шоферу. — Подбрось в свой котел жару, чтобы через минуту здесь и нашего духу не было!

Машина опрометью рванулась в тьму кромешную, затряслась на кочках и выбоинах проселка, перевитого корневищами старых деревьев.

— У меня глаза стали как у совы, ночью вижу, будто днем! — прокричал Хор. В крике особой нужды не было, но волнение, вызванное перепалкой с шофером на аэродроме, не улеглось, и он продолжал кричать. — Слава богу, ночи стали подлинней, есть простор для маневра… Сейчас будет Коломбель, а потом и Кан!.. Я вам по секрету скажу, — неожиданно понизил он голос, не было бы «секрета», не перешел бы с крика на шепот. — Монтгомери решил было с ходу набросить петлю на немца — какое там!.. Они его то в левый бок, то в правый. Не так-то просто… Он понял, что с ходу их не возьмешь, и попробовал собрать силы, а они тоже время даром не теряли. Как ни мудри, а на земле равенство: у нас три танковые дивизии, у них три танковые… Хочешь не хочешь, а призовешь на помощь небо! Вот сейчас увидите этот Коломбель, на который за два часа упало несметное количество металла!.. Говорят, что другого такого места на земле нет! Видите, вот это и есть Коломбель. Да вы не туда смотрите, сюда, направо… Вот этот дилижанс вам мешает! — взвился Хор вновь и, приоткрыв дверцу машины, пошел воевать. — Куда ты упер свое дышло, добрый человек?.. — бросил он в ярости, обращаясь к шоферу «студебеккера», что возник справа. — Ты мне небо заслонил, неба не вижу!.. Вот это и есть Коломбель… — произнес он, успокаиваясь.

Пахнуло гарью, сухой, потом послышался запах дымка, терпкого, точно присоленного. Огня не было видно — то ли сам размылся, то ли пригасило недавним дождем. Утесы стен, дома с порушенными огнем крышами, провалы, как в Смоленске, как в Минске, — огонь стрижет под гребенку, он выстригает все, что делает землю разной. Впрочем, у русской беды свой знак — перст трубы, оставшийся после сожженной избы, черный перст, воздетый к небу…

Поехали дальше почему-то тише, чем прежде.

— Имел честь видеть генерала де Голля. Смешно сказать, встречали генерала едва ли не на пляже — порты сожжены. Просил доставить его в ближайший городок. «В какой, господин генерал?» — «В какой-нибудь». — «Не понимаю, господин генерал». — «Я сказал, в какой-нибудь…» — «Но это будет очень маленький город, господин генерал». — «Чтобы утвердить принцип, размеры города не имеют значения». Итак, мы поехали утверждать принцип… Ничего подобного я в жизни не делал и не знал, как это делается. По дороге мы нагнали двух велосипедистов. Генерал остановил их. «Я де Голль. Поезжайте и оповестите город о моем приезде. Я последую за вами через четверть часа». Оказывается, пятнадцати минут было достаточно, чтобы появились и улыбки, и флаги, и цветы. Ничего не скажешь, Франция знала де Голля. Он так вошел в роль, что забыл о размерах города. Он произнес нечто вроде спича и не забыл сместить префекта и назначить нового. У нового не было мундира, и он одолжил его у своего предшественника. Когда мундир был надет, обнаружили, что на пуговицах знак Виши, однако спарывать пуговицы было уже поздно, пришлось закрыть глаза… Надо отдать должное де Голлю: если бы генерал приметил вишийские пуговицы, он конечно же не благословил бы префекта…