Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Мне сейчас сказали ваши военные, что они трижды посылали парламентеров на Херсонес, предлагая мир, а потом подвели артиллерию, дав слово огню, — произнес он, глядя в землю, он упорно продолжал смотреть в землю, точно в ней, и только в ней, пытался найти ответ. — Вы поставьте только себя на место этих двадцатилетних парней, призванных защищать обреченное и гибнущих бессмысленно…

— Сказать по правде, мне трудно себя поставить на их место, господин Хоуп… — произнес Тамбиев, в тираде американца ему послышалось сострадание.

— Почему, простите?.. — Хоуп не без труда оторвал глаза от земли.

— Потому что прежде чем погибнуть в Севастополе, они истребили тех, кто оборонял Севастополь, а для тех это была не завоеванная земля, а земля отчая…

— Но тогда… тем более они заслуживают сострадания, господин Тамбиев, — произнес Хоуп, в его глазах жила неприязнь.

— Сострадание как награда за их доблести в России, господин Хоуп? — спросил Тамбиев. В Котельниково американец был не таким христосиком, каким он вдруг явил себя в Севастополе.

— Я вас не осуждаю, господин Тамбиев, — произнес он с явным желанием не обострять разговора. — Больше того, быть может, на месте русских и я бы сказал то же, но для меня сейчас важно иное… — Его взгляд смягчился, он старался предотвратить взрыв. — Я писатель, и свою правоту я проверяю с помощью нехитрого опыта: вот последуйте за мной и постарайтесь мысленно перенестись на пятьдесят лет вперед и взглянуть на все это оттуда… Так же вы будете непримиримы или проявите терпимость, какой сегодня нет? А согласитесь, что мнение наших с вами детей будет ближе не к вашему нынешнему мнению, а к тому взгляду, который вы обнаружите через пятьдесят лет. Так ведь?

Нет, на подходах к Севастополю Хоуп явил такое, чего определенно не было в нем прежде. Да не готовил ли он себя к смене позиций? Быть может, это то самое, что учуял во взглядах американца Клин? Опыта Клину не занимать, а что есть прозорливость, если не опыт? Клин не решится на такое, если он в неведении… Но надо отдать должное Хоупу, его интерес к человеку непреходящ. Это прелюбопытно: едет по Крыму, устремив мысль в одну точку — Севастополь, Севастополь… Для него Севастополь — синоним человека, как понимает человека он, Хоуп, и, будем точны, как помог ему понять человека писатель.

Они достигли берега Западной бухты, когда солнце уже золотило воду. Наверно, тому причиной конфигурация противоположного берега и расстояние до него, но город кажется отсюда монолитом, цельным, в свете вечерней зари сверкающе золотым. В этом есть нечто остротревожное — не видно ран города. Это все великий исцелитель — чудо-солнце. Окунуло в золотую воду и точно смыло все беды: счастливый город, не изведавший горя, не знающий, что такое смерть.

На другой день они поехали смотреть Севастополь. Как некогда, перед ними лежали знаменитые бастионы. Трава укрыла холмы, вызеленив их, но не могла победить смрадного дыхания земли. Там, где широкая линия вспорола холм, обнажив слоистый желто-оранжевый срез глины, показался череп.

— Кто это был: русский, немец, а может, из того века… англичанин или француз? — Хоуп упер взгляд в череп, точно ожидая, что кость заговорит.

К полудню они приблизились к Херсонесу: вновь возникла пыльная белизна гор, пошли камень и глина без единого островка травы, но смрад, которым дышала земля, не отставал, казалось, им теперь дышит сам камень. Потом глянула ломаная линия берега и темно-фиолетовый при полуденном солнце массив воды, и на нем те, кто стремился уплыть из Херсонеса на самодельных плотах и был возвращен на берег морем… Солнце вздуло их, и они лежали на воде, раскинув руки; вода ритмично била о берег, и те, кто лежал на воде, махали руками, сводя и разводя их, точно звали оставшихся в море.

По каменным уступам, наполовину срытым и порушенным, корреспонденты спустились к морю. Теперь береговая стена, отвесно спускающаяся к воде, была над ними. В стене были сделаны вырубы, неглубокие, но надежные — те, кто обрел здесь убежище, были уязвимы только с моря. А это было убежище последнее, — уходя из Севастополя, русские собрались на Херсонесе, а оставив Херсонес, спустились в эти пещеры. Они были заперты морем в пещерах, те, кому суждено погибнуть, погибли здесь, сожженные жаждой — вода рядом и нет воды… Стены, исчерченные железом, вопят. Камень обрел голос: он клянет и судит, но не молит. Судит и тех, кто лежит сейчас на воде, в отчаянии разводя руками.

— Судит, говорите? — Хоуп шел за Тамбиевым неотступно, для него Севастополь незримо смыкался с самым сокровенным, что жило в нем, с исповедью перед людьми и перед самим собой. — Помните евангельскую истину, с которой начинается толстовская «Анна Каренина»? «Мне отмщенье, и аз воздам»? В ней, в этой истине, кротость?..

— И боль, и сознание правоты, и отмщенье…

— Да, и сознание правоты.

Тремя днями позже Хоуп явился к Тамбиеву с телеграммой: жена заболела, молила приехать. Он отбыл тут же. А потом пришел Галуа. Потоптался, смущенно, выставив острое плечо, заметил:

— Клин отозвался на отъезд Хоупа саркастическим: «Теперь ждите».

34

На Кузнецком легкое волнение… Редакция английского посольского листка «Британский союзник», что обосновалась на Кузнецком мосту, чуть пониже Наркоминдела, выставила очередной номер с фотографией на первой полосе «Морской десант — учение». Доморощенные прорицатели едва вымолвили, что это неспроста, как пришла телеграмма, трижды долгожданная: союзники начали высадку на континенте. Нет, в этот погожий июньский день сорок четвертого года в Москве было настроение праздника: шутка ли, начался второй фронт, тот самый, что был у людей на устах еще с достопамятного июля сорок первого… Однако не будем тревожить печалью память, главное, что начался и получены первые вести, отрадные. Вопреки непогоде на море, высадка состоялась. Морской десант закрепился на побережье, воздушный — ведет бои в ближнем тылу. Хотя американские танки-«амфибии» постигла неудача — ненастное море опрокидывало машины, — на побережье накоплено достаточно танков, они вступили в бой. Пользуясь абсолютным превосходством в воздухе, союзники контролируют положение, стремительно наращивая переброску резервов. К началу седьмого июня на континенте уже было пятьсот тысяч союзных войск — превосходство над противником трехкратное…

Сталин поздравил союзников. В этом поздравлении была полная мера радости: «Ваше сообщение об успехе начала операции „Оверлорд“ получил. Оно… обнадеживает…» Советский главнокомандующий, сославшись на тегеранскую договоренность, подтвердил, что летнее наступление Красной Армии начнется в середине июня на одном из важных участков фронта, превратившись к концу июля в наступление по всему фронту. Телеграмма была помечена шестым июня, то есть тем самым днем, когда союзники начали высадку.