Избранное - Александр Оленич-Гнененко

Недалеко от берега над бирюзовой гладью воды мелькнула на миг и скрылась черная лоснящаяся спина дельфина. За ней еще и еще, и вот уже шесть дельфинов, сверкая на солнце атласно-черной влажной кожей, круто ныряя и почти кувыркаясь в воздухе, резвятся на просторе морского залива.

Так, легко и, кажется, бесцельно играя, они постепенно выстраиваются широким полумесяцем. Теперь мне понятно, что их игра совсем небеспредметна. Впереди, куда, показывая в воздухе черные блестящие тела и кружась колесом в воде, мчатся дельфины, выдвинулись в море мостки, и от них протянуты еще дальше вглубь рыбачьи сети. Дельфины гонят прямо в сети косяк рыб, охватив его полукругом. Они охотятся сообща.

Доплыв до сетей, дельфины круто поворачивают в открытое море и, все так же играя и кувыркаясь, один за одним исчезают в туманной дали…

Под солнцем юга все необычайно ярко — и краски и звуки. Словно в первый раз, я смотрю изумленными глазами на этот сверкающий и поющий мир.

Звон цикад заполняет все вокруг. Или это звенит само пылающее солнце, и ему вторят каждая травинка и каждая частица пронизанного горячими лучами, благоухающего прозрачного воздуха? Кажется, что огромные чашечки цветов горят изнутри оранжевым, синим, фиолетовым огнями. Бабочки величиной с ладонь падают на цветы, на широкие листья бананов и пальм осколками трепещущей радуги.

Здесь змеи толсты, как морские канаты, и… очень любят сладкое. Их часто по утрам находят в колхозной клубнике: объевшись ягод, они бессильно лежат на грядах, разбухшие и вялые.

Я сегодня видел трех полутораметровых змей в нескольких шагах от дома заповедника. Две из них, серо-стальной окраски, грелись на камнях под старым большим пнем, а третья, такая же длинная и толстая, с желтым брюхом, быстро промчалась с горы через тропу, чуть не задев моих ног; вверху, откуда скатилась змея, были грядки с клубникой. Добравшись до ближайших кустов, змея не уползла в чащу, а повернулась ко мне головой, вытянувшись во всю свою длину, и упорно смотрела на меня круглыми, как у птицы, изумрудными глазами.

…Вечером на обвитой диким виноградом решетчатой веранде особенно легко дышится. Дом стоит на горе, и его со всех сторон овевает влажный морской ветер.

Справа виден кусок моря нежной, бледной голубизны, сливающейся с затуманенной далью. Слева чернеют кудрявые, округлые горы над рекой Хостой, на которых засыпает роща. Высоко в небе повисла белая, как сгусток тумана, ущербленная луна.

Над пряно пахнущими куртинами роз во всех направлениях перекрещиваются тонкие молнии светляков. Зелено-голубые искры беспрестанно загораются и гаснут то на длинных и узких, как шпага, стеблях травы, то на овальном листке грецкого ореха.

В вечерних сумерках смутными тенями проносятся совы. Их негромкий сипловатый крик протяжен и докучен. Он слышится отовсюду.

Однообразно трещат сверчки.

Потянуло острой свежестью близкого дождя, и вдруг забили тревогу древесные лягушки-квакши. Они лихорадочно быстрыми, оглушительными воплями не то отпугивают дождь, не то его зазывают.

Где-то недалеко, в темном ущелье, захохотал и заплакал вышедший на добычу шакал. Ему отвечает сразу в нескольких местах пронзительный смех и стонущий, надрывный визг других шакалов.

Я ночую вместе с Петром Давыдовичем в маленькой комнатке, где он временно живет. Стелю на пол сложенную втрое плащпалатку, рюкзак под голову — и сразу крепко засыпаю.

Иду по самшитовому «кольцу». Кроны невысоких деревьев самшита осыпаны мелкой щедрой листвой. Стволы их одеты пышным мхом и оттого кажутся вдвое толще. Мох неподвижными зеленовато-серыми бородами свисает с ветвей. Уже давно стоят жаркие дни, и кожистые листья самшита, обычно сочные, и окутывающий его мох сейчас похудели и поблекли. Из сумрака рощи тянет своеобразным резким запахом не то папоротников, не то грибов.

Самшит любит прохладную влажность, и недаром здесь его особенно много на известняковых скалах вдоль балок Лабиринтовой и Глубокой. Если эти балки, постоянно хранящие холодную сырость и зелено-черную воду ям внутри скользких известняковых стен, помогают самшиту, то они тоже обязаны ему своим существованием. Корни самшита и растущий на нем мох отдают влагу обратно и в почву и — в виде испарений — в воздух и таким образом подготавливают новые паводки, наполняющие потом извилистые щели балок и углубляющие их дно. Так взаимодействует живая и «мертвая» природа.

Деревья самшита растут чрезвычайно густо — до десяти тысяч на гектар. От этого в самшитовой роще сумерки даже в самый ясный день, и почти нет подлеска. Только опавшая листва плотным слоем устилает черную сырую землю.

Непокрытые мхом части стволов самшита белы и гладки, как кость, и, как кость, хрупки на излом. Его твердая, неподдающаяся ножу древесина так тяжела, что тонет в воде. Не случайно самшит называют «железным деревом».

В самшитовом лесу не слышно пения птиц. Здесь все мертво и тихо.

Но зато там, где в голубом небе купают свои зеленолиственные вершины кавказские липы, вязы и грабы, возвышающиеся над нижним, безмолвным и мрачным ярусом самшитника (он всегда растет во втором или третьем ярусе), ни на миг не умолкает свист, щебетание и теньканье веселой и пестрой птичьей мелкоты.

Издалека доносятся вдовьи вздохи кукушки.

На обрызганных утренней росой светлых полянах, чокая и подпрыгивая, шныряют в траве черные дрозды. Пробегают юркие ящерицы. Вот одна из них, яркозеленая, нырнула в нору и, круто повернувшись на бегу, глядит оттуда, сверкая бисеринкой любопытного глаза.

Трепеща узкими слюдяными крыльями, проносятся изумрудные и бирюзовые стрекозы. Горячий свет солнца делает их окраску сказочно-яркой, как будто они слетели со страниц забытой детской книги…

К вечеру пошел проливной дождь. Поднявшийся ветер угнал дождевые тучи, но горы дымятся в сизом тумане. Снова оглушительно кричат квакши, хохочут и пронзительно воют шакалы.

Багряно пламенеет закат, и море сегодня бархатно-синее.

Снова через балки Лабиринтовую и Глубокую прохожу по самшитовой тропе.

Сейчас, после дождя, мелкие листки самшита набухли и словно облиты блестящим коричневым лаком, а напитанный влагой мох свисает с его ветвей до самой земли сочнозелеными пышными гирляндами. В прохладном, сыром полумраке тихо и таинственно, как в подводном царстве.

Это впечатление усиливают причудливые очертания источенных водою высоких стен каменного лабиринта балки, по которому пролегает мой путь. Здесь особенно влажно и свежо, даже холодно.

На дне лабиринта мостами глубокие провалы, наполненные почти черной неподвижной водой. Только с трудом в ней можно рассмотреть неясные силуэты головастиков и странных, похожих на скорпионов личинок.

На известняке скал, в пещерках и просто на шероховатых стенах, на тропе и мертвой листве под деревьями множество крупных полосатых улиток. У большинства из них раковина по форме напоминает трубу духового оркестра, у других она представляет витой конус. Некоторые улитки так крепко присосались к камню, что их трудно оторвать.

Встречаются и совсем голые слизняки. Один такой слизнячок меня удивил: выпустив из себя, подобно пауку, клейкую нить, он безжизненно висел на ней, совсем окоченелый.

Тут же на тропе мне попался немыслимо-голубой жучок и другое насекомое, чем-то сходное с крошечным жирафом и точь-в-точь, как жираф, широко расставлявшее тонкие и длинные передние ножки, чтобы дотянуться до упавшего листка.

Пройдя самшитник, я поднялся на тисовую площадку. Тис — иначе его называют красным деревом или «негной-деревом», так как красноватая древесина его не гниет в воде и лишь принимает яркопунцовый оттенок, — пережиток, реликт третичного периода, подобно самшиту. Это странное хвойное растение, у которого вместо игл узкие, похожие на хвою листья, и размножается оно не так, как обычные хвойные, но имеет два рода цветов: на одних деревьях мужские, напоминающие сережки ив, а на других — женские, в форме небольших шишек, — осыпающие ранней весной темные вершины дерева желтыми искрами.

Сразу же при входе на площадку стоит могучий тис со сломанной верхушкой. Скелет ее, лишенный коры и хвои, валяется рядом в густой траве. Толщина этого дерева — четыре обхвата, и оно походит на приземистого богатыря с широкой выпуклой грудью в чешуе брони.

Вблизи от него виден такой же великан. А дальше, по всей площадке, и там и здесь высятся иссиня-черные мощные кроны тисов вперемежку со светлыми шапками буков, лип, ясеней, грабов. Очень много тисов без вершин, с дуплистыми замшелыми стволами.

Гигантские стволы тисов — толщина их доходит до двух метров в поперечнике, а высота до тридцати пяти метров — и лиственных деревьев, окружающих их, густо обросли древними лишайниками и косматым мхом, и вокруг них — от корней до вершины — обвились, как удавы, грандиозные лианы толщиной в человеческую руку, глубоко врезавшись в кору.