Собрание сочинений (Том 1) (-) - Алексей Толстой

Мимо шли, с неестественными улыбками, наряженные девушки, прошмыгнул, оглянувшись, завитой франт в котелке; проплыл, хрустя песком, толстяк с окурком сигары в бритых губах.

"Уйти надо, лечь", - подумал Аггей и сейчас же, увидев подходящих Машеньку и Синицына, стал жалобно улыбаться. И вдруг, чувствуя, что гибнет, вскочил со скамейки и, спотыкаясь, зашагал к выходу через газон.

- Аггей Петрович! - закричал Синицын так злобно, что многие оглянулись.

Аггей остановился, шепча про себя:

- Трус, трус...

Машенька ничего не говорила, только, чертя зонтиком по песку, вскидывала прекрасные свои глаза на проходящих. Аггей же не смел на нее взглянуть, боясь, как бы не прочла она в его взгляде вожделения, и церемонно молчал, склоня голову набок.

- Долго мы будем здесь торчать? - спросил Синицын.

Машенька сказала, растягивая слова: - Поедемте кататься, - и улыбнулась Аггею, - у нас по ночам светло...

- Угадала, что ты провинциал, - захихикал Синицын. - Это, Машенька, закадычный мой друг, Петрович...

- Да, да, - сказал Аггей.

Они вышли из резкого света на белый сумрак к реке, где за решеткой спокойно отражались дома с темными окнами.

Ступив на узкий тротуар набережной, Синицын заложил руки в карманы куцего пиджака, сдвинул шляпу и пошел вперед, а Машенька просунула руку свою под руку Аггея и, обернув к нему бледное лицо с синеватыми под глазами кругами, улыбкой открыла два ряда ровных зубов.

- Ну что, - сказал Аггей, точно во сне нагибаясь к ее раздвинутым губам, - душенька моя...

Когда он так сказал, Машенька охватила его шею и, закрыв глаза, поцеловала холодными губами.

- Вот и поцеловались, - со вздохом сказала она.

- Браво! - ответил Синицын, не оборачиваясь... Аггей поглядел на небо, оно светилось мягким светом, белым и ровным.

- Это лучше, чем все, о чем я думал, и более странно...

В нанятой Синицыным коляске они втроем поехали через мост, где у перил стоял человек с поднятым воротником и глядел на воду.

- Чего он смотрит? - оборачиваясь, с неодобрением проговорила Машенька. - Ничего в воде не увидишь, нехорошо, - и завернула лицо вместе с носиком в мех.

У колонны Исаакиевского собора сидела оборванная старушонка, подперев кулаками подбородок. По набережной летел рысак, увозя даму и офицера... Дама закинула голову, держа руки в муфте, офицер целовал ее.

- Поцелуйте и меня, - сказала Машенька, придвигаясь.

Аггей откинулся в угол коляски. Перед ним текла Нева - свинцовая, студеная, словно выпуклая. На той стороне лежали два сфинкса. Все это было как сон.

Машенька привлекла Аггея за руку и, погладив по щеке, шепнула:

- Поедем ко мне, у меня отдохнете. Хорошо? Тогда Аггей опять почувствовал тупую тяжесть и озноб и, закусив губу, чтобы сдержать дрожь, увидел на открытой Машенькиной шее родимое пятнышко. От этого вся девушка стала родной и сладкой. Разжав рот, Аггей кашлянул хрипло и вдруг страшно покраснел.

Синицын, не поднимая век, сонным голосом крикнул кучеру адрес.

Аггей со всей силой сжимал руки, пока Машенька отворяла на темной лестнице дверь. В прихожей, где пахло духами и калошами, он прислонился к стене, не в силах снять пальто.

- Я в столовой на стульчике посижу, - сказал заискивающе Синицын, куда мне идти, тут я и подожду Петровича.

Машенька покачала головой:

- Ну, уж сиди, только не стащи чего-нибудь...

- Ну, это я-то стащу! - ответил Синицын и, увидев в столовой бутылки, начал прыгать, поднимая пиджак, так что видна была пряжка засаленных его панталон.

- Жалко мне его все-таки, - сказала Машенька, - хоть он и свинья. Женатый ведь и детей любит. Пойдемте в спальню.

Взяв Аггея за руку, она прошла через две двери в комнату, устланную желтым ковром, с деревянной кроватью посредине и белым чистеньким туалетом из трех зеркал.

Сев перед ним на шелковый пуфчик, она провела пальцем по бровям, расстегнула кофточку и слегка откинулась, обнажая плечи и тонкие руки с двумя оспинами. Потом взглянула на Аггея и потрясла головой, наморщив носик, вытянув губы. Но, видимо, ей все же очень хотелось спать, - устала.

Аггей, до того стоявший у окна, осторожно опустился перед ней на колени, охватил руками, спрятал лицо в ее ногах. Челюсти у него были сжаты, он не мог сказать слова.

Машенька запустила пальцы в его волосы:

- Нехорошо на коленях стоять, сядьте...

И, когда он послушался, аккуратно сняла платье, стряхнув, повесила его за простыню, зевнула и села Аггею на колени, покачивая, точно баюкая.

- Хорошо тебе со мной? - сказала она. - И спать не хочется. А на улице светло, светло.

Одним глазом Аггей взглянул в окно. Там за перистыми облаками, над лиловой тучей, разгоралась золотая полоса. Он разжал зубы и проговорил:

- Маша, Машенька!

Глаза его расширились, сознание словно бродило по осунувшемуся лицу, и когда Машенька проговорила, приподнимая шелковую юбку: "Смотри, какие у меня чулочки ажурные", - Аггей коротко вздохнул, поднялся, прошел несколько шагов, держа на руках прижавшуюся к нему девушку, и, вдыхая ее запах, повалился на ковер.

Потом Машенька поднялась с ковра, озабоченная походила по комнате, накинула на плечи теплую шаль, нагнулась над Аггеем и сказала участливо:

- Встань, миленький, запылишься на ковре...

Но Аггей не отвечал, лежа с откинутой рукой. Бледное лицо его было спокойно, как у спящего.

- Встань же, - повторила Машенька и, присев, потрепала Аггея по волосам.

Он открыл глаза. Щеки его порозовели, приподнявшись, он схватил Машеньку за руку, словно боясь, что она убежит...

- Ты любишь меня? - спросил он важным голосом.

- А как же, - смеясь, ответила Машенька. - А ты ночевать у меня останешься или домой поедешь?

- Домой, - сказал Аггей медленно и сел на стул, - куда я пойду?

Машенька, достав из стеклянной коробки папироску, закурила, перекинула угол шали через плечо.

- У всякого человека есть дом, дружок. А со мной все равно жить ведь не будешь...

- Зачем ты куришь? Дым из носу у тебя идет, - проговорил Аггей тоскливо. - Ты мне ведь раньше являлась, я тебя давно любил! А теперь разговариваешь, как обыкновенная...

- Какая же я должна быть? Вот уж ненавижу, когда начинают говорить непонятное...

- Молчи, молчи, - сказал Аггей. Машенька поджала губы.

- Пошел бы ты спать в самом деле. А завтра приходи... а то разговаривать - я ни за что не стану. Так ты и знай. Засну сейчас как мертвая.

- Уйду, уйду, - сказал Аггей торопливо, - только молчи...

Он надвинул шляпу и взялся за ручку двери. Машенька спросила тихо, будто удивляясь:

- А деньги?..

Тогда Аггей быстро обернулся, глаза сузились, стали зелеными. Не глядя, подал он ей одну бумажку, другую бросил на пол и, покраснев так, что надулись жилы на лбу, кинул весь бумажник Машеньке под ноги.

- Мерзость, - медленно проговорил Аггей, - мерзость...

Машенька отбежала за постель и оттуда крикнула испуганно:

- Вы с ума сошли!

- Да, - говорил Аггей, наступая, - с ума сошел! - Он поднял кулак, но, встретив большие, полные слез глаза Машеньки, прижавшейся в теплой шали в углу, неуклюже отвернулся, подумал: "Как у собаки глаза, когда бьют". И, морщась, побрел к двери. Когда же распахнул ее - против замочной скважины на стуле спал, уронив голову, Синицын, с угла раскрытого его рта текла слюна.

Аггей постоял мгновенье, размахнувшись, грузно ударил по лицу Синицына и вышел.

Спускаясь по сырой лестнице, он задыхался от отвращения. На улице была все та же белая ночь, томительная, непонятная, нечистая...

Только перистые облачка стали жестче. Неподалеку дремал извозчик, почти свалившись с козел, да в мелочной лавке открывали ставню...

- Ничего больше нет, - сказал Аггей. Помолчав, поглядел под ноги. Тоже - любовь!

И, сунув руки в карманы, пошел, сутулясь, к мосту, который держали в зубах четыре чугунных льва. Здесь, в похолодевшей воде, отражались с обоих концов канала тусклая вечерняя и оранжевая утренняя зори. Аггей смотрел на дома, на небо, на отражение зорь. Ноги его стали вялыми. Он сел на гранитную плиту, опустил голову.

- Никогда, никогда теперь ее не увидать...

МИШУКА НАЛЫМОВ

(Заволжье)

1

По низовому берегу Заволжья, - в тени сырых садов, с прудами, купальнями и широкими дворами, заросшими травой, с крытыми соломой службами, - издавна стояли помещичьи усадьбы дворян Ставропольского уезда.

Проезжему человеку, сидящему на подушке, вышитой по углам петушками, в тарантасе, запряженном парой облепленных слепнями почтовых лошаденок, не на что было смотреть сквозь сонные веки: жара, пыль, пыльная, чуть вьющаяся дорога по степи, жаворонки над хлебами, далеко - соломенные крыши да журавли колодцев... Лишь изредка из-за горки поднимались вершины ветел, и тарантас катил мимо плоского пруда с рябым от отпечатков копыт берегом, мимо канавы, поросшей акацией, мимо белеющих сквозь тополевую зелень колонн налымовского дома.

Хотя в этом случае знающий уездные порядки непременно сворачивал лошадей с дороги и ехал не через усадебный двор, а задами, особенно если у окна сидит в халате сам Мишука, - Михал Михалыч Налымов, - с отвислыми усами, с воловьим, в три складки затылком, и поглядывает, насупясь, на проезжающий тарантас.