Собрание сочинений (Том 1) (-) - Алексей Толстой

- Это он с жиру, - сказал садовник, - с жиру завсегда человек бесится по бабьей части. Я знал одного человека - с шестью бабами жил, и хороший был человек.

Скотница вздохнула, поправила платок на голове. На конюшне топали лошади, хрустели сеном. Налымовский кучер рассказывал:

- На прошлые именины гостей у нас два дня поили, которых поплоше носили на ледник опамятоваться. Что же барин наш выдумал: повел гостей к барышням. Гости, конечно, рассолодели, а барин шепчет мне: "Поди принеси с пасеки колоду с пчелами". Принесли колоду, просунули ее в окно. Пчелы, известно, греха не любят и принялись гостей в голые места чкалить, а гости все до одного голые. Вот мы с барином животы и надорвали.

Скотница плюнула.

Садовник сказал:

- Да. Наши господа - это господа: аккуратные, правильные, не безобразничают.

- Мелкопоместные.

- Ну что ж из того! А ты бы лучше молчал, чем барина своего срамить, холоп.

Налымовский кучер собрался ответить садовнику, но в это время к сидящим подошел Мишука.

- Запрягать! - крикнул он и уставился выпученными глазами на садовника и умильную скотницу. - Чего расселись, не видите, кто перед вами стоит?

Скотница поднялась. Садовник, сидя, свертывал папироску, закурил, осветил сернячком черную бороду.

- Я что тебе сказал, встать! - крикнул Мишука.

- Полегче, барин. Не на своем дворе.

Мишука фыркнул носом и повернулся к скотнице:

- Баба, ты кто такова?

- Мы скотницы, барин.

- Вот тебе, дура, три рубля. Отрежь у коров сиськи. Я завтра тебе еще три рубля подарю. Поняла?.

- Что вы, батюшка, у коров сиськи резать!

- Я говорю - режь. Вот тебе еще полтинник.

- Нате ваши деньги... Грех, прости господи. Лошадей подали. Мишука влез в коляску, плюнул на репьевскую землю и уехал - залился малиновым налымовским колокольцем.

В репьевском дому все уже легли спать, только у Петра Леонтьевича еще теплился свет в окошке.

Каждый вечер, перед тем как помолиться на сон грядущий, Петр Леонтьевич заходил к сестре. Ольга Леонтьевна в это время либо сидела за приходо-расходными книгами, либо читала листок отрывного календаря, придумывая: что бы такое заказать на завтра вкусное?

Поцеловав руку сестре и дав ей свою руку для поцелуя, Петр Леонтьевич говорил неизменно:

- Не забудь, душа моя, помолиться.

Так было и сегодня. Петр Леонтьевич сказал Ольге Леонтьевне, поцеловав ей руку: "Не забудь, душа моя, помолиться" - и не спеша пошел в свою комнату, осторожно притворил дверь и вдруг увидел на белой печке таракана.

Петр Леонтьевич снял сапоги, осторожно и покряхтывая влез на лежанку и стал читать заговор. Таракан пошевелил, пошевелил усами и упал. Петр Леонтьевич сказал:

- Так-то.

И полез с лежанки. В это время вдалеке раздались два выстрела. Петр Леонтьевич открыл окно и стал слушать.

Долго после выстрела была тишина в саду, затем приблизились голоса мужской и женский.

- Милый, голубчик, что мне делать? Я не могу.

- Конечно, конечно, Верочка, ты права, ты совершенно права...

- Не сердись на меня, Никита...

- Я повторяю - ты совершенно права, иначе ты и не могла мне ответить.

- Покойной ночи, Никита.

- Спи спокойно, Верочка.

Хлопнула балконная дверь. Петр Леонтьевич некоторое время подмигивал в темное окошко. Затем за стеной послышались шаги, скрипнула кровать. Это вошла Вера и начала плакать, сначала неслышно, потом все громче. Сморкалась. Петр Леонтьевич накинул безрукавку и постучался в дверь к Верочке.

- Ну вот, ты и плачешь, - сказал он, садясь против нее и топая ногой.

- Дядя, уйдите.

- Уйти-то я уйду, а ты все-таки расскажи, отчего ты плачешь, - голова, что ли, болит?

- Да, болит.

- Кто стрелял-то?

- Сережа.

- В кого?

- В грачей.

- Ну-ну, Верочка, - Петр Леонтьевич положил ей руку на голову, - дитя милое?

- Что, дядя? - Вера сразу еще громче заплакала, легла лицом в подушку.

- Сережу очень любишь? - Да.

- Это я все устрою, - сказал Петр Леонтьевич задумчиво. - Ты, знаешь что? - ты ложись-ка спать, а я пойду к себе, да и подумаю. А утром пойдем с тобой гулять в рощу. Сядем на травку, ты поплачешь немножко, мы поговорим, и все устроится.

Петр Леонтьевич поцеловал Веру и, вернувшись к себе, стал перед киотом, где горели лампады и восковые свечи, и долго не мог собраться с мыслями - начать молиться: все улыбался в бороду.

6

Приехав с подвязанным колокольчиком на восхода солнца к себе на усадьбу, Мишука оставил лошадей у конюшни и пошел по черной лестнице в мезонин к барышням, предполагая, что врасплох накроет девиц за блудом.

"Ну, уж накрою, ну, уж я накрою", - думал он, распаляя сам себя. Ступени скрипели. Он ударил ногой в дверь и вошел в девичью, дико озираясь.

В душной девичьей, сумеречной от розовых штор, было тихо и сонно. Фимка и Бронька подняли взлохмаченные головы с подушки, - спали они в одной постели, - увидели грозного барина и спрятались под одеяло.

- Вставать! - крикнул Мишука.

Марья, зачмокав спросонок, потянулась так, что вся выворотилась, зевая оглянулась на барина и прихлопнула рот ладонью. Дуня повернулась голым боком. Клеопатра неподвижно лежала на спине, прикрыв остро торчащим локтем глаза.

- Водки, - сказал Мишука появившемуся в дверях непроспанному Ванюшке, - закуски. Живо!.. - И, подойдя к Клеопатре, потянул ее за локоть: Продери глаза, грачиха.

Девушкам он приказал, не одеваясь, оставаться в рубашках. Снял кафтан, сел на диванчик за стол и довольно свирепо поглядывал, посапывал, покуда Ванюшка не принес на большом серебряном подносе разнообразную закуску, графин с водкой и прадедовскую круглую чарку.

Тогда Мишука, расставив локти, принялся за еду. Наливал чарку, сыпал в нее перец, страшно сморщившись, медленно выпивал, - дул из себя дух, затем приноравливался вилкой к грибку поядренее.

Марья, раскрыв глаза, следила за тем, как во рту Мишуки исчезают куски балыка, ветчины, целые огурцы, пирожки, помазанные икрой. Фимка и Бронька переминались у печки и тоже пускали слюни. Клеопатра, положив ногу на ногу, спустив с плеча рубашку, шибко и сердито курила. Дуня прибирала большие волосы. Вдруг Мишука поперхнулся, фыркнул и принялся хохотать, тряся животом стол.

Дуня сейчас же подбежала к нему, села на колени, ластилась:

- Что это мне спать хотелось, а увидела тебя - весь сон прошел. Чему смеешься-то?

- Подлиза, - проговорила Клеопатра, пустив дым через нос.

Мишука, захлебываясь, сказал:

- Как я мерина-то, мерина - в воду... А мерин-то - их любимый: старый, на покое, а я его - в воду...

Фимка и Бронька засмеялись, сделав куриные рты, и вытерлись. Мишука встал из-за стола, потянулся, все еще улыбаясь. Дуня заглянула ему в глаза:

- На мою постельку ляжете?

Мишука, не отвечая, подошел к Фимке и Броньке, взял их за загривки и стукнул друг о дружку. Девчонки визгнули, присели. А он подошел к Марье и хватил ее ладонью по жирной спине. Марья ахнула:

- Ах, батюшки!

- Ничего, - сказал Мишука, - для этого тебя и держу, корова.

Затем начались возня и всевозможные игры. Мишука барахтался, хохоча под навалившимися на него кучей девушками, стаскивая их за ноги, за головы, катался, ухал. Половицы ходили ходуном, и внизу, в полутемном, всегда запертом зале с портретами дам и кавалеров в напудренных париках, с золоченой мебелью, изъеденной мышами, печально звенела подвесками хрустальная люстра...

Навозившись и взмокнув, утешенный и веселый, Мишука ушел по внутренней лесенке вниз, в кабинет, и лег спать.

К вечеру надвинулась большая гроза, было душно, - погромыхивало. Пошел дождь - мелкий, отвесный, теплый, слабо шумел в сумерках в листве. Изредка озарялись окна далеким синеватым светом.

Мишука сидел на диване, подложив руку под острую морду борзой суки, любимицы, - Снежки, и слушал сонный, однообразный в сумерках, шум дождя за открытым окном.

Снежка взглядывала выпуклыми глазами на хозяина и снова опускала сонные веки. При раскатах грома она оборачивалась к окну и рычала. Мишука поглаживал ее голову и думал о происшествиях вчерашнего дня.

Только теперь, в эти дождливые сумерки, додумался он до того, что вчера произошел с ним жестокий афронт, что над ним насмеялись, потом его отвергли, потом его побили, потом напугали, - грозили застрелить.

Мишука даже зарычал, все это ясно себе пред-* ставив:

- Не уважать меня, Налымова... Меня бить по щеке... Меня, Михала Михалыча Налымова, - оскорбить... Захочу - губернию переверну... А меня они... Меня - эти...

Он спихнул собаку с колен. Снежка слабо визгнула, полезла под диван и там стала вылизываться, щелкать зубами блох. Мишука сидел, раздвинув ноги, глядя перед собою на неясные пятна портретов. Необходимо было что-то сделать: гнев подпирал под самую душу. Мишука стал было думать, как изорвет платье на Вере, как измочалит нагайкой Сережку, - но эти представления не облегчили его...

Он тяжело поднялся с дивана и зашагал по кабинету. "Ага, пренебрегаете, ну, хорошо... - Он взял пресс-папье и расшиб его о паркет. Ну и пренебрегайте". Гулкий стук прокатился по пустынному дому. Мишука стоял и слушал, - все было тихо. Он взял со стола переплетенную за пять лет сельскохозяйственную газету, - волюм пуда в два весом, - и тоже швырнул его на пол. Опять прокатился стук по дому, и - снова тихо, - никто не отозвался.