История абдеритов - Кристоф Виланд

Весь секрет заключается в том, что этот чудак вообразил ее в тот момент когда был влюблен. И поэтому он выдавал мечты за истину, как обычно и случается с каждым влюбленным и поэтом, лунатиком или человеком, у которого есть сбой «конек». Нехорошо только, что, желая как можно более польстить своему идолу и фетишу – Амуру, он приписал бедным абдеритам все самое гадкое, что только можно себе представить и сказать о человеке. Но пусть вся греческая и римская древность предстанет пред нами и засвидетельствует, обвинялись ли когда-нибудь добрые люди в подобных грехах? Они, конечно, имели свои причуды и капризы, и то, что называют в собственном смысле разумом и мудростью, было им чуждо. Но превращать их город по этой причине в разбойничий вертеп, это несколько преступает границы пресловутой свободы поэтического вымысла: какое бы значительное место ей ни отводили, она должна иметь так же свои пределы, как и все прочие вещи на свете.

Лукиан из Самосаты во вступлении к своей знаменитой книжице «Как должно было бы писать историю, если бы только было возможно» рассказывает о событии совсем по-иному,[270] хотя, с его позволения, не намного правильней Йорика. Казалось, он должен был бы кое-что слышать о царе Архелае и об «Андромеде» Еврипида, и о странном экстазе, охватившем абдеритов; и о том, что, в конце концов, они вынуждены были просить помощи у Гиппократа, чтобы он восстановил в Абдере прежнее спокойствие. Но только посмотрите, как Лукиан все перепутал!

«Комедиант Архелай[271] (что звучало тогда столь же громко, как у нас имена Брокмана или Шредера, или прозвище «немецкий Гаррик»[272]) прибыл во времена правления царя Лизимаха в Абдеру и представил «Андромеду» Еврипида. Был необычайно жаркий летний день. Солнце нещадно палило головы абдеритов, которые и без того уже достаточно разгорячились. Всех зрителей в театре охватила страшная лихорадка. На седьмой день болезнь прекратилась после бурного кровотечения из носа или же сильного пота. Но вместо нее начались странные припадки. На абдеритов напала повальная и неодолимая страсть декламировать трагические стихи. Они говорили только ямбами, выкрикивали во все горло, стоя и на ходу, тирады из «Андромеды», пели монологи Персея и прочее».

Лукиану-насмешнику весьма забавно представлять себе, как все это выглядело: улицы Абдеры кишат бледными, отощавшими и изнуренными лихорадкой трагиками, поющими изо всех сил: «О ты, Амур, владыка смертных и богов!» И он уверяет, что эта эпидемия длилась очень долго, пока зима и начавшиеся холода не положили конец напасти.

Следует признать, что рассказ Лукиана имеет преимущество перед рассказом Йорика. Ибо как ни странно выглядит абдеритская лихорадка, тем не менее все врачи засвидетельствуют, что такое по крайней мере, возможно, а все поэты – что это характерно. Все зависит от того, как говорят обычно итальянцы, Se non и vero, и ben trovato.[273]

И все же рассказ не соответствует истине. Уже из одного-единственного обстоятельства становится ясно, что в то время, когда происшествие должно было бы случиться в городе, Абдеры уже собственно не существовало, потому что абдериты за некоторое время до того покинули город, предоставив его лягушкам и мышам.

Короче, дело происходило так… как мы о нем сообщили. И если припадок, охвативший абдеритов после «Андромеды», угодно называть лихорадкой, то это было не что иное как театральная горячка, поражающая и до сего дня многие города нашей дражайшей немецкой отчизны. Болезнь заключалась не столько в крови, сколько в абдеритстве этих добрых людей.

Однако не следует отрицать, что с отдельными абдеритами, у которых от природы имелась для лихорадки благодатная почва и нужный запал, дело обстояло весьма серьезно и потребовалось врачебное вмешательство, что впоследствии, видимо, и вызвало заблуждение Лукиана, который счел это за своего рода горячечную лихорадку. К счастью, Гиппократ еще находился неподалеку от Абдеры. И так как натура абдеритов была ему хорошо известна, то несколько центнеров чемерицы привели все вскоре в прежнее состояние, то есть абдериты перестали петь: «О ты, Амур, владыка смертных и богов!» и стали все вместе и каждый в отдельности вновь такими же мудрыми… как и раньше.

Книга ЧЕТВЕРТАЯ. Процесс о тени осла

Глава первая

Повод к процессу и facti species[274]

Казалось, наступил роковой период в существовании города Абдеры. Едва абдериты немного отдышались от странной театральной горячки, которой поразил их добрый и незлобивый Амур Еврипида, «владыка смертных и богов»; едва граждане вновь заговорили друг с другом на улицах прозой; едва аптекари начали торговать своей чемерицей, оружейные мастера изготовлять опять свои рапиры и бердыши, абдеритки снова принялись смиренно и прилежно ткать пурпурные ткани, а абдериты отбросили прочь жалкие свирели и обратились к своим делам, чтобы заниматься ими столь же разумно, как богини Судьбы таинственным образом спряли из самого прозрачного, тончайшего и непрочного материала, когда-либо создававшегося богами и людьми, такую паутину приключений, распрей, огорчений, подстрекательств, коварных интриг, партий и прочей дряни, что, в конце концов, в ее сетях оказалась вся Абдера. И когда эта отвратительная смесь воспламенилась из-за безрассудной горячности всяческих помощников и пособников, знаменитый город, вероятно, совсем погиб бы, если бы судьбой не было суждено ему исчезнуть по другой гораздо менее важной причине – от нашествия лягушек и мышей.

Дело началось, подобно всем мировым событиям, с самого ничтожного повода. Некий зубодер, по имени Струтион, мегарский уроженец,[275] уже с давних пор проживал в Абдере. Будучи, по-видимому, единственным зубным лекарем в этой местности, он обслуживал значительную часть населения южной Фракии. Его обычный способ взимать контрибуцию заключался в том, что, объезжая ярмарки всех маленьких городов и местечек на 30 миль в окружности, он, наряду со своим зубным порошком и зубными каплями, выгодно сбывал также и различные зелья против женских болезней и болей в селезенке, одышки, дурных выделений и пр. Для этих целей он держал в хлеву ослицу, на которую в подобных случаях водружал собственную толстую и коренастую персону и большую котомку, полную лекарств и съестных припасов. И вот однажды, когда он собирался на ярмарку в Геранию, его ослица накануне вечером ожеребилась и, следовательно, не была в состоянии совершить путешествие. Струтион вынужден был нанять другого осла до места первого ночлега, а хозяин осла сопровождал его пешком, чтобы присматривать за навьюченным животным и затем вернуться на нем домой. Дорога шла через степь. Была середина лета, и солнце пекло немилосердно. Зной становился для зубного лекаря невыносимым, и он, оглядываясь вокруг, мучительно искал какой-нибудь тени, где можно было бы на минуту спешиться и передохнуть. В конце концов, не найдя выхода, он остановился и сел в тени осла.

– Однако, сударь, что вы делаете? – спросил погонщик. – Что это значит?

– Я немного присел в тень, – отвечал Струтион, – ибо солнце невыносимо палит мне голову.

– Э, нет, сударь мой, – возразил тот, – мы с вами так не сговаривались. Вы у меня нанимали осла, а о тени не было ни слова.

– Вы шутите, дружище, – сказал, смеясь, зубной лекарь. – Тень ведь следует за ослом, это само собой разумеется.

– Нет, клянусь Ясоном, это не само собой разумеется! – воскликнул упрямый погонщик. – Одно дело – осел, а другое – тень осла. Вы у меня наняли осла за определенную плату. Если вам хотелось нанять также и тень, то вы должны были бы это оговорить. Одним словом, подымайтесь-ка, сударь, и продолжайте ваше путешествие или же по справедливости заплатите мне и за тень осла.

– Что? – вскричал лекарь. – Я заплатил за осла, а теперь еще должен платить за его тень? Да я буду трижды ослом, если это сделаю. Осел уж на весь этот день мой, и я могу садиться в тень его, когда вздумаю и сидеть, сколько мне угодно, можете быть уверены!

– И вы серьезно так думаете? – спросил хозяин животного со всем хладнокровием фракийского погонщика ослов.

– Совершенно серьезно, – ответил Струтион.

– Тогда, сударь, тотчас же возвращайтесь в Абдеру и давайте обратимся к властям, – сказал погонщик. – Посмотрим, кто из нас прав. Клянусь Приапом,[276] милостивым ко мне и моему ослу, я хочу посмотреть, кто осмелится оттягать у меня против воли тень моего осла!

У зубного лекаря возникло большое желание привести погонщика к повиновению силой. Он уже сжал кулаки и поднял короткую руку, однако поглядев хорошенько на своего противника, счел за лучшее… постепенно опустить ее и попытаться еще раз убедить погонщика более мягкими средствами. Но он только понапрасну терял время. Грубиян продолжал настаивать на плате за тень. И так как и Струтион был столь же упрям, то в конце концов не оставалось ничего иного, как вернуться в Абдеру и обратиться к городскому судье.