Девять месяцев из жизни - Риза Грин

Я не представляю, что заказать. Пасты совсем не хочется, но больше мне здесь ничего не подходит. После того несчастного случая с курочкой вся птица вызывает у меня стойкое отвращение. И рыба тоже. И практически все красное мясо, кроме хорошо прожаренных гамбургеров, обильно политых кетчупом. О, и манго! От манго у меня начинается отрыжка. Наверное, от этих дурацких волокон. Ладно, деваться некуда, остается паста.

Захлопываю меню и поворачиваюсь обратно к Джули.

Надо разрядить обстановку. Надо использовать эту естественную паузу в разговоре и сменить тему. Надо рассказать Джули про магазин, и про Коротышку, и про то, каким засранцем оказался мой муж, и про неисчезающую выпуклость живота. Но я не могу. Я просто не могу.

– Сама мысль о родах мне кажется омерзительной, – говорю я. – Я не понимаю, почему тебе хочется, чтобы весь мир видел тебя такой... я не знаю, как сказать... такой примитивной.

Джули смотрит на меня так, будто я только что заказала на обед запеченное бескостное филе младенца.

– Мне нравится, что это так примитивно, – произносит она с глубокой обидой в голосе. – Я считаю, что это красиво. Знаешь, если убрать деньги, одежду, украшения, краску для волос и все-все-все, мы будем такими же, как пещерные женщины, и роды – единственное, что нам об этом напоминает. Мне бы хотелось иметь достаточно сил, чтобы рожать без обезболивающих. Я преклоняюсь перед женщинами, которые сами рожают. Это так... по-настоящему. Как подумаешь, что женщины тысячи лет рожали детей одним и тем же способом, – это же чудо! Магия!

Да, да, да. Магия-шмагия.

– Не старайся, не убеждает, – говорю я. – Тысячи лет руки-ноги ампутировали без ничего, кроме глотка бренди и деревяшки в зубы, чтобы язык не прикусить, и что-то я не вижу, чтобы на эту процедуру выстраивалась очередь. Не хочешь же ты сказать, что, если бы пещерной женщине предложили теплую кровать и обезболивающие, она бы не согласилась в ту же секунду. Давай по-честному – ты же не можешь не согласиться, что рожать уже просто неприлично.

Только сейчас до меня доходит, что Эндрю с Джоном замолкли, в ресторане вдруг стало совершенно тихо, и в этой тишине я во всю глотку выкрикиваю свой манифест. Люди за соседними столиками молча смотрят на меня, наверняка удивляясь, почему эта отвратительная толстуха наезжает на невинную беременную даму со своими гнусными инсинуациями. Эндрю, облокотившись о край стола, прячет лицо в ладонях.

– Впрочем, это мое личное мнение, – говорю я громко, чтобы всем было слышно. – Тебя это ни к чему не обязывает, делай как хочешь.

Думаю, такой натиск притомил Джули. Обычно, когда я говорю всякие гадости, в ответ мне достается только сочувственная улыбка «бедная-девочка-ты-не-можешь-так-думать», но на этот раз я ее, кажется, вывела из себя. Нет, погодите – все как обычно. Сочувственная улыбка.

– Знаешь, Лара, – говорит она. – Говорят, у счастливых мам – счастливые дети. Тебе будет намного легче, если ты просто сдашься и примешь все, как оно есть. Чем больше ты сопротивляешься, тем больше будет нервов и злости, а я верю, что ребенок изнутри прекрасно чувствует, что происходит с его матерью.

Нет, милочка. Вечными истинами ты меня не прошибешь.

– Понятно, – говорю я, – ну, раз я такая вредная и не собираюсь сдаваться, значит, и ребенок у меня выйдет вредный, так получается?

Эндрю поднимает голову и в ужасе смотрит на меня, тряся годовой, а я посылаю ему взгляд, ясно говорящий: лучше даже не пробуй высказывать мне сейчас свое мнение, а то пожалеешь. Он вздымает глаза к потолку, наверное, чтобы спросить Бога, за что ему опять эти испытания.

Впрочем, возможно, Джули и права, и я своему ребенку порчу нервную систему на всю жизнь. Типа яблочко от яблоньки недалеко падает. Хотя, если честно, мы ведь не выбираем, какой яблонькой родиться. С Джули все понятно – это яблоня «голден делишес», однозначно. Джон – яблонька маленькая и нежная, вроде «макинтош». Эндрю, наверное, «гранни смит» – хороший сорт, хотя для некоторых кисловат, ну а я – я, разумеется, дичок. Тут и вопросов быть не может. Интересно, что может получиться при скрещивании «гранни смит» и дичка? Это значит, что к моим ногам посыплется кислый зеленый дичок, или как?

Хорошо, прямо сейчас, на середине срока, я готова принять резолюцию. Начиная с этого момента, ради своего нерожденного ребенка и ради своего психического здоровья я намерена попытаться быть милой. Или, по крайней мере, более милой. Не может быть, чтобы это было совсем непереносимо тяжело.

11

Да, быть милой-хорошей оказалось не так-то просто. Весь вчерашний день мне это вполне удавалось. Эндрю, правда, с утра играл в гольф, и я сидела дома одна и читала книжку, но все же я заметила явные улучшения своего психического состояния. Даже сегодня утром я держалась прекрасно. Когда я уходила, Эндрю еще спал, я его даже не разбудила, только потеребила волосы и чмокнула в щеку – уверена, он считает, что это был сон, – а когда залезла в машину, даже помахала соседке из дома через дорогу, которая что-то пихала в свой почтовый ящик.

Но потом была пробка в три мили длиной, и я двадцать пять минут добиралась только до съезда на автостраду, а когда передо мной оставалось всего две машины и я уже была готова ехать, откуда-то выскочил парень на внедорожнике и обошел меня слева – что совсем неприлично, мог бы и подождать своей очереди, как все остальные, – так что остаток времени в пробке я отчаянно гудела и показывала ему средний палец, пока не поняла, что надо срочно остановиться, потому что милые люди так не делают. Настоящая милая женщина помахала бы ему рукой, вместо того чтобы орать «Куда прешь, засранец!» или пытаться не пускать его, рискуя врезаться бампером. Поэтому, когда я наконец вырвалась на автостраду, я решила, что надо искупать грехи, исправлять ошибки и все такое типа «кто старое помянет, тому глаз вон», вырулила в соседний ряд с парнем на внедорожнике и стала ему улыбаться и махать рукой. Но он решил, что я продолжаю на него наезжать, и показал мне средний палец, после чего я открыла окно и начала орать на него: как, дескать, приятно быть круче всех и не стоять в пробке и не ждать своей очереди, причем приправила свою гневную речь несколькими словами, которые я лучше здесь повторять не буду.

Впрочем, кроме этого небольшого рецидива, все утро я вела себя хорошо – со всеми здоровалась, всем улыбалась, слова плохого не сказала – пока в десять часов ко мне не зашел ученик с отвратительнейшим сочинением, содержащим полный набор ошибок, о которых я их всех миллион раз предупреждала. Когда я прочитала этот кошмар, я рассвирепела и накинулась на него с дурацкими вопросами: не думает ли он, что я с ним шутки шутила, или, может, он считает, что я вообще ничего не понимаю в высшем образовании? Но тут я вспомнила, что я теперь милая женщина, извинилась, уселась обратно за стол и начала спокойно объяснять тонкости вопроса. И хотя я шесть раз ловила ученика на том, что он глазеет в окно, я ничего не сказала и даже не щелкала пальцами у его лица, чтобы привлечь внимание, что, учитывая все обстоятельства, вполне соответствовало моему новому образу милой женщины.