Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

Только вот грудь раскурочена, рубашка порвана, осколки ребер топорщатся. Что-то вырвалось из его нутра или вырвали, а на лице улыбка застыла, блаженная, почти светлая. А я знаю, что вырвалось: паразит вырвался, и другой паразит на его место не встал. Так и остался человечек пуст и абсолютно счастлив лежать под стеклом.

Подсвечивают его красавицы-гнилушки, весь каменный пьедестал обросли, а под стекло не могут попасть. Скоро попадете, возьмете свое из этого тела.

Я постучал длинным ногтем по стеклу: твердое. Снимаю с барашка петлю – пусть пока тут постоит, подышит. Никуда ведь не денется. А мне надо колонны найти. Моток паутины с собой беру – пусть сослужит еще мне службу.

Вон там они, кажется. И там еще. Или там. Шагаю по густой темноте, пока до столбов не дошел. Вот они, прямо тут: возвращают мне эхо моих бесшумных босых шагов.

Руками обвожу изъеденный выщерблинами камень. Шарю, где ниша поглубже. В основании или чуть выше. Каждая колонная в четыре обхвата уносится вверх.

Припадаю к столбу, обнимаю холодный камень, щекой прижимаюсь. Дышу вместе с ним: вдох, потом выдох, и снова вдох, и мы одно целое с ним. И из меня вдруг выходит тихий рык, с его рыком сливается. Нет, не в углу оно, не прячется и не спит: здесь оно. Прямо здесь и повсюду, а я ошибся: в каждом дюйме каменных плит, в каждом сгустке воздуха оно живет, и все уже знает давно, с самого начала все знает, а себя не показывает. Ты больше чем я, Цербер, но я сегодня тебе смерть принес. И еще крепче обнимаю колонну, лицом вжался в шершавый гранит. Люблю тебя, Цербер, люблю, но пора бы кончать – ты знаешь.

И отвечает мне тихий рык, будто сами колонны рычат: Хррр. И я порычу с тобой. Прости, что придется твой хвост прищемить. Попрошу твоего прощения заранее, ведь ничего от тебя не скроешь. «Хрррр» – отвечает.

И приходит ко мне новое чувство, неизведанное, непонятное. Что-то словно шевелится у меня под хребтом, сосет под ложечкой. И это такое сильное чувство, что я всем естеством с колонной пытаюсь слиться, и руки дрожат в напряжении, и каждая нить моей паутины дрожит: хрррр.

Чувство длится мгновение и отпускает, но теперь и я его знаю. Спасибо тебе, ты, Цербер! Теперь и мне ты поведал страх – твой последний предсмертный дар. Спасибо тебе, мой милый, но тебя все равно убью, потому что нельзя больше так, нельзя людей с пустотой оставлять, нельзя одного паразита другим подменять. Пусть, пусть каждый сам со своим змеем внутри разбирается, а ты больше им своего не подсадишь. И все же спасибо. Теперь я знаю, что их так гонит, теперь и, может быть, смог бы творить. И сотворю. Мой подвиг, моя героическая поэма: смотри.

Нашарил нишу поглубже. К кольцам обеих гранат привязал нити. Затолкал гранаты в трещину, укрепил там в каменном чреве между каменных челюстей. А нить-паутиной опутал соседние колонны.

Вернулся.

Барашек мой стоит понуро. В зеленом свете гнилушек он весь зеленым кажется, бледным. Забрал у него автомат – он даже не воспротивился. Сам помог снять со своей шеи ремень.

– Моему сыну передай, что папа любит его. И что смотреть на него с неба будет.

Киваю. Твой сын сюда никогда не придет. Там станция рванула, но да зачем тебе это знать? Там сейчас никого живых, зато очень, быть может, красиво. Да и как далеко эта деревня! Целых десять ступенек, а потом через папоротниковый лес и границу из поваленных великанов, а потом еще через лес и поле – где-то на другом конце мира. А тут такие радостные грибы-гнилушки, и весь зал в предвкушении дышит.

Я прикладом разбил стеклянный короб. Еще раз, еще стукнул, а когда он совсем раскрошился, и осколки посыпались мне под босые ноги, бессовестно звякнули в звонкой тишине храма, я спихнул труп с пьедестала, за ним смел прикладом осколки и указал моему агнцу на алтарь. Давай, незачем тянуть.

Он лег так же, как лежат труп. Я венок у себя с головы снял и медленно ему на рога возложил – снарядили мы тебя, козлик, в последний путь.

А он, как венок его коснулся, весь изогнулся на столе, застонал, но не от боли, а будто в сладкой истоме. И его хер подниматься стал, восставать ввысь, как столб, налился кипучей кровью. По телу сатирьему дрожь забегала, он аж глаза закатил в экстазе.

Я отступил на шаг в темноту – хрустнуло, я вздрогнул: осколок распорол мне ногу. Чувствую, как вытекает на камень густая кровь.

Поднял стопу – кусок стекла вытащил, рассматриваю. Черная кровь, и пальцы в ней измазал. И снова ощутил то щемящее чувство, тот изумительный страх, и вдруг решился: оставлю послание.

Слов не скажу, как не говорил всю жизнь – к чему сотрясать воздух? И так мои мысли все слышат, но оставлю записку. Впервые мне о чем-то рассказать захотелось. Впервые, и за это тебе спасибо, Цербер. Я расскажу о своем страхе, о том, как мы тут навеки останемся и никогда за пределы не выйдем. Ни ты, ни я, ни барашек, ни Черный, ни даже негр за положенный ему предел никогда не выйдет. Об этом и расскажу. Не зря же я вечность копил совершенство.

Шарю по карманам плаща: бумажку бы какую-то. Пусто. По груди себя хлопаю: что-то твердое. Точно, томик Черного.

Достал его, хотел было раскрыть на середине, страницу вырвать, но передумал. Не мое это: для томика еще рано, его время еще настанет. И твое время, глупая Пташка. А мне бы только клочок бумаги.

Сунул измятую книжку обратно, еще ищу по карманам – а их много. Кажется, будто десятки. В каждой складке карман приспособлен. Есть. В нагрудном кармане спереди сложен клочок бумаги. Развернул – на нем что-то кривым почерком нацарапано. Старуха же что-то мне передавала, пока я Черного занимал.

Отделил от листка половину, обмакнул палец в свою теплую густеющую кровь и острым ногтем нацарапал в строчку два слова. Подул, чтобы высохло, и клочок обратно в кармашек сунул. Пусть будет, раз уж решился. Черному пригодится, заберет с собой частичку меня, а я тут останусь.

А теперь пора – и ты это знаешь. Пора.

Козлоногий мой жертвенный агнец весь трясется, от удовольствия стонет, не видит, как над ним воздух сгустился и из самой темноты соткались три пасти на длинных шеях. Зубастые