Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

просто нечего сказать, Пушкин? – старик прервал свою дребезжащую речь и проницательно посмотрел на меня блеклыми близорукими глазами.

Я поднял голову и тоже присмотрелся к нему – не такой уж он и старик. Только аккуратно подстриженная борода седая, на голове залысины. Но лицо еще вполне молодое, даже, наверное, чем-то красивое.

– Но знаете, что по-настоящему плохо, Александр? – могу я вас так называть?

И продолжил, не дав ответить. Да я и не собирался, наверное:

– Так вот, по-настоящему плохо, что вы себя сразу разоблачить пытаетесь перед вашим читателем. И этим самым его, этого читателя, с говном, простите мне эти слова, мешаете. Не уважаете и за дурачка держите.

– Не держу, – говорю с упрямством.

– Еще как держите! – наставительно повысил голос господин Б. – Вы у него отнимаете право вас судить. Мол, я сам себя сейчас раскатаю, а вы уж помолчите. Хавайте, мол, что дают, простите мне такой жаргон. А у него это право есть – вас судить!

– Я ничего не оправдываю, – его брюзжание раздражает, но этот низкий сутулый господин чем-то цепляет меня, и мне хочется ему возражать. – Я только говорю, как есть. Я раскрываю карты, потому что хочу быть честным…

– Еще как оправдываете! – убежденно заявляет господин Б, – Именно вот этим саморазоблачением. Чтобы сохранить свою шкурку от упреков. Вы что, англичанишка? Это у них принято над собой посмеяться, чтобы только другие ни-ни. А вы же русский человек! Больше того: русский поэт! Должны гордо лицом вставать к упрекам и насмешкам. Ну, а что дальше? Вот здесь, это что? Разоблачение разоблачения? – он прерывает себя высоким срывающимся смешком, тычет пальцем в соседнюю страницу исписанной тетради:

– Смотрите, мол, душу свою наизнанку вывернул, сам себя истерзал уже за вас. А потом будет разоблачение разоблачения разоблачения? – так и до шизы недалеко, молодой человек. Будете со своими голосами в желтых стенах беседовать и себя перед ними оправдывать.

Он помолчал недолго.

– Отдайте, если вам не нравится. Я потом что-нибудь еще напишу.

– А разве я сказал, что мне не нравится? Вот все вы уплощаете, молодой человек. И меня уплощить хотите. Даже тут, в реальном, вполне реальном, ручаюсь вам, если у вас есть вдруг какие-то в этом сомнения, мире, хотите из меня сделать изверга: того бездушного критика, который всегда допытывается, а зачем у вас тут птицы летают, с какой такой целью. А я ведь не враг вам, и к красивым образам никогда не имею претензий. Но когда они уместны, юноша! Я только указываю вам на ваши ошибки. Как человек более опытный… А вы распустили свои архетипы и ни шагу в сторону от них не хотите делать.

– Я напишу заново, прекращайте, – говорю сухо, хочу свою досаду скрыть перед ним.

Мне не хочется обижать его, но его монолог кажется бессмысленным и вызывает желание обернуть все против него. Извернуть и остаться правым. Или нет. Нет, скорее, мне жаль старика. Он не понимает чего-то важного. Впрочем, и я не понимаю. Что-то теряется. О чем мы вообще говорим?

– Тетя Пифа передала вам… – говорю, чтобы сменить тему.

Достаю из нагрудного кармана свернутый листок. Два клочка. Один скручиваю пальцами в трубочку, второй протягиваю ему:

– Вот. Просила вас прочесть и сказать, что думаете.

Господин Б принимает листок, кажется, с удовольствием. Опускает со лба очки, бережно разглаживает полоску бумаги, отстраняет на вытянутых руках, присматривается, читает про себя, шевеля губами. Потом вслух: «Искусство питается страхом».

– Ах Пифочка, – почти ласково произносит господин Б, – как это в твоем духе! Емко, но так патетично. Хоть в блокнотик записывай, но больше ни на что не годится. Искусство питается страхом. Вы мне не скажете, молодой человек, когда это она вам передала? И в связи с чем ее посетило эдакое озарение?

– Я спросил, почему она для меня вдохновение варит на паучьих лапах.

– Ооо, – протянул старик. – Теперь я понимаю. Очень даже понимаю. И моя Пифочка… – он осекся, – в смысле, госпожа Пифарина, тут попала в яблочко, хотя сама о том, вероятно, не догадывается.

– В том-то ведь и дело, что искусство… – отложив листок и дав себе пару мгновений на отдышаться перед готовящейся тирадой, начал он, – подлинное искусство всегда зиждется на страхе. А вы, молодой человек, кажется, ничего не боитесь. Оттого у вас все и выходит так просто. Вот у вас бывают заусенцы на пальцах?

Я рассматриваю свою облезающую кожу: заусенцев на ней нет.

– Так я и думал, – победно продолжает Б, – только человек, который боится боли, сдирает заусенцы. Медленно, надрывно, до костей, до мяса. Такой человек исследует свои возможности. А кто не боится, тот ножничками чик-чик, прагматичненько обрезает, и дело с концом. Вот у вас текст такой. Аккуратный. Ножничками чик-чик. Ничего в нем болезненного.

Вроде наворотили символов, отсылочек, аллегорий; еще ироничненько так, с полилогами… И вроде как это к чему-то должно идти, к какому-то глубокому конфликту, может быть даже должно готовить нас к прикосновению к затаенной боли героя – такое бывает…Может быть, даже к вашей собственной боли! Но у вас в итоге просто один герой другому жалуется… – Б вернулся к моей тетради, пролистал ее вперед, – вот, один герой другому говорит: «Ух, пелевенщину развели!» – и все! «Чик» – подрезали, объяснили, оправдались, свернули конторку, – господин Б цокнул языком. – Вы настолько бесстрашны, молодой человек, что, претендуете родиться мертвым, а потом сами же свою пуповину обрезаете, встаете, и идете гулять. Это настолько абсурдно, что просто неинтересно, поймите! Замкнутый на себе мирок, никакой жизни.

Я с любопытством склонил голову, ожидая продолжения. Чувствую злость и катаю в пальцах замусоленный скрученный клочок. «У этого клочка должна быть чека» – думаю; Чтобы ее картинно выдернуть.

Критик перевел дыхание и продолжил:

– Так вот, Александр. И ваш двойник… Прошу прощения, ваш белый герой, – он тут ничем от черного по сути не отличается. Если я правильно понял, это некий образ идеального поэта. И при всем своем героизме, активности, он у вас – это абсолютно очевидно – труслив настолько же, насколько черный герой бесстрашен. И в своей абсолютности они просто-напросто ничем не отличаются. Знаете, почему он у вас не пишет и не говорит? Отнюдь не из-за философии какой-то особой, а потому, что знает, что как только он произнесет хоть слово, я, или любой другой критик пристойной квалификации, развенчает его идеальность. И вы, как автор, это прекрасно знаете, молодой человек! Вот вы сейчас злитесь – по лицу вижу, злитесь – а, значит, я прав! И вы сами чувствует, что