Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

Пошел за бороздкой языком – и сразу круг описал. Замкнулась борозда сама на себе, и только кругами водить по ней. Провел пару раз – и взяла тоска, и отчаяние, какого за три тысячи лет не было, пока проклятое зеркало было гладким. А сейчас вдруг с этой бороздкой… Жестоко, и будь ты проклята. И такая тоска от несовершенства. И его, и моего собственного. Ничего нет паршивее, чем во веки вечные в треснутое зеркало пялиться. А ведь хочется быть совершенным.

И хотел уже ногу доесть с тоски, но вдруг чувствую: там, где бороздка круг очертила, язык будто глубже в зеркальную гладь уходит. Попробовал – и впрямь. Не зеркало там, а ртуть. Мягкая, поддается.

Сунул язык туда, поводил из стороны в сторону – все одно. Зачерпнул, глотнул: по вкусу вода, но густая, солоноватая. Такой не напьешься, разве что жил тут три тысячи лет.

Напился, как зверь, налакался крови. Снова в лунку язык погрузил, и чей-то язык в ответ мой язык трогает, нежно целует губы, к себе манит.

Тогда я приблизил лицо. Носом, губами коснулся зыбкой поверхности. Глаза, наконец, погрузил, уши – и так весь и прошел насквозь холодное зеркало. Ползи, змея, дальше.

Я легко скользнул внутрь, на секунду захватило дух. Такой же сухой рифленый лаз. Впереди пустота – я пошарил руками. Сзади? – ногой дернул. И другой. Пальцы ног загребают землю, упираются в бугорки. И пальцы чувствую, и стопу. Я бос.

Вытянул ногу назад, пощупал ей – ничего. Пусто. Не развернуться, задом ползти не удобно. Да и зачем, если впереди путь открыт? Биллион лет впереди темного лаза. Зато ноги при мне, приятно песчаный грунт сквозь пальца сыплется, приятно толкаться от родной земли.

И ползти стало легче. Хорошо ползти, бодро. Наелся, напился, землей принят. Стенки теплые, еле чувствую, как по ним пробегают ритмичные волны – подталкивает меня земля.

Тихо. Так удивительно тихо. Я сам обтекаю эти стены мыслью, покрываю их тонкой пленкой, охраняю от шепчущих голосов. Каждая песчинка в этом лазе моя, каждый камешек, каждый корень, и я сам тут песчинка и корень, и живая змея.

А зачем змее слово, когда змея саму землю наизусть слышит. Хорошо в тишине.

Я ползу, локтями в ребра упираюсь, язык иногда высуну и чувствую сладковатый сухой душок, как песочное тесто.

Левой рукой, правой ногой, подтянуть колено, упереться в мягкий песчаник, левой ногой, правой рукой.

Не прошло и минуты – лаз пошел вверх, я зажмурился от хлынувшего света и нащупал выход. Не открывая глаз, выбрался. Чувствую ладонями мягкий мох. А лицо ласкает тепло. Солнечное. Такое тепло только у солнца бывает: густое, почти осязаемое. Лучи вязкой нугой проливаются и ложатся на кожу сплошным покровом.

Я на мху растянулся и лег кверху брюхом, заложил руки за голову. Слушаю, как шумит ветер – вокруг гиганты колышут вершинами. Где-то рядом маленький зверек рыщет что-то во мху. И еще кто-то живой рядом. Дышит тяжело, неровно. Это мне все ветерок говорит и земля, каждый росток и песчинка передают вибрации. Будто от меня в мир вокруг нити тянутся, по ним каждое колебание ко мне приходит и говорит что-то. Будто я в центре своей паутины, паук, и вполне счастлив этим. Мой мирок, весь ты мой.

Должно бы страшно стать, а мне хорошо. Как так? Языком гладкую теплую щеку изнутри глажу – целая, даже без заусенцев. Скользкая здоровая щека. И зубы все целы. Пощупал рукой нос – цел. Крупный нос, с горбом. Раздуваются сильные ноздри. Бороды нет – лицо недавно брито, но царапает жесткой короткой щетиной.

Теперь и глаза можно открыть. Уходят куда-то ввысь зеленые стволы с ветками-листьями как рассеченные перья. А солнце мне на лицо льется через край огромного цветка.

Я чуть сдвинулся, чтобы в тень попасть. Цветок белый, а другие есть красные. Белые да красные.

Запустил руку в волосы – там венок, что мне Таня подарила. Никуда и не делся. Снял его, разглядываю. Все такими же свежими кажутся полевые цветы. Понюхал – пахнут. И обратно на голове пристроил. А те цветы в вышине не пахнут. Гордо на сильных стеблях покачиваются, солнце в себя вбирают.

Осматриваюсь: папоротники плотно растут. Между ними порхают крупные бабочки, садятся на стебли, листья, лениво сушат свои разноцветные крылья.

В паре метров от меня во мху копошится какой-то зверек с длинным подвижным носом-хоботком и увлеченно поедает трупик диковинной птицы. Нос у зверька дергается из-стороны в сторону, ныряет в прогрызенное брюшко, зубками рвет мясо, куски выдергивает и жадно глотает.

Одна мертвая птичка, другая, третья – множество их. Изломанные тельца лежат повсюду вокруг знакомых валунов. Только теперь на валунах зеленый мох заляпан красными брызгами. И ошметки птичек в нем застряли: пестрые перья, в крапинках, лапки и клювики.

Дубровский смотрит на меня настороженно своими влажными копытными глазами с большого валуна. Молчит, наблюдает.

Я киваю ему. Он кивает в ответ, но с места не двигается. Автомат на ляжках пристроил и как бы невзначай на меня стволом указывает. А я даже не вижу – чувствую, как его палец поглаживает спусковой крючок, почти слышу приятный потный скрип кожи по гладкому металлу.

Не буду дергаться: зачем нервировать человека? Смотрю на свои руки – они белые, кожа бледная, и сама почти сияет под жарким солнцем. Ногти аккуратные, полумесяцами, только на больших пальцах как когти длинные. Ни грязи под ними, ни царапин на коже.

Развожу ладони веером, чувствую, как к каждому пальцу нити невидимых паутинок тянутся. Приятно быть Белым.

Смотрю на босые ноги: и с ними так же. Пальцами на ногах шевелю, каждым по очереди, потом всеми сразу. Колени сгибаю-разгибах, кистями вращаю. И столько силы в моем теле! В каждой мышце разливается жизнь. Тело чувствую, как весь мир, да оно и есть этот лес, никакой границы. Мышцы сжимаются, связки тянутся, цветы на гибких стеблях раскачиваются.

Но пора бы, пожалуй. Как тут не прекрасно, надо до темна до основ добраться. Куда и зачем мы идем – не знаю. А в то же время будто и знаю, и сам провести туда могу.

Поднялся на ноги, отряхнулся. Чувствую, как пружинят послушно ноги. Ни один сустав не скрепит, в голове ясная тишина, и все я воспринимаю, кажется, не словами, а как-то проще. И ни один голос говорить не смеет. И мне даже засмеяться хочется, как глупо это, что кому-то вообще приходит в