Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

радикально расходился с Кейнсом. Хайек считал, что стабильная и хорошо работающая демократия будет знать, что в трудные времена не нужно ослаблять собственные ограничения, поскольку она будет понимать риски. Кейнс думал, что весь смысл стабильной демократии, ограниченной комплексом правил, в том, что она может позволить себе ослабить собственные ограничения во время кризиса, чтобы суметь проложить курс в сторону от опасности. Кейнс считал, что, чем ближе скалы, тем больше нужно свободы действий. Хайек верил в прямо противоположное.

В общем и целом Кейнс оказался прав, поскольку он понял, что кризисы по самой своей природе всегда застают демократии врасплох. Именно поэтому это кризисы. И по этой именно причине метафора сирен не работает. Никто не знает, где находятся скалы. Демократии не могут привязать себя к мачте, выждав определенное время, а потом освободиться, когда опасность миновала. Либо они должны быть постоянно привязаны, чтобы они не могли высвободиться, и в этом случае не они управляют кораблем, либо они должны быть привязаны достаточно свободно, чтобы можно было освободиться, а в таком случае они вполне могут разорвать путы в момент опасности. Метафора сирен остается весьма соблазнительной: это метафора сознательной демократии, способной использовать опыт своих прошлых поражений, чтобы управлять собственными слабостями. Но это еще, как покажут более поздние кризисы, опасная фантазия. Мелодию, которую Хайек наигрывал со своей горы Пелерин в 1947 г., предупреждая об искушении демократии сиренами, в то время почти никто не услышал. Он был прав, посчитав, что ей потребуется время, чтобы дойти до людей. И когда они начнут ее слушать, по прошествии многих лет, она сама превратится в пение сирен. И снова приведет к скалам.

Итоги

Кеннан и Хайек думали, каждый по-своему, что послевоенный мир слишком опасен для демократии, чтобы она могла медлить и копаться. Демократиям требовалось взять судьбу в свои руки. Но в то же время ни у одного из них не было иллюзий касательно демократии. Они знали, что копания, путаница, страх и ложные надежды – вот ее modus operandi. Демократии не знали, что для них лучше в тот или иной конкретный момент времени. Кеннан и Хайек оба пытались найти способ, который позволил бы демократиям самим понять это. Они хотели, чтобы у демократий из их кризисной ситуации 1947 г. родилось некое самосознание. Демократии могли взять судьбу в свои руки только одним способом – понять проблематичность таких попыток. Сила, которая возникает из познания ваших собственных слабостей, – вот лучшее, на что вы могли надеяться. Этого же хотел и Черчилль.

Но все же это означало надеяться на слишком многое. Опыт демократий в 1947 г. и позже не привел их к самосознанию. Они не приобрели чувства перспективы. Они продолжали мешкать и решать проблемы от случая к случаю.

В Западной Германии возникла политическая философия, близкая к тому, чего искал Хайек. Она получила название «ордолиберализм» и была связана с некоторыми из основных членов Общества «Мон Пелерин», включая немецкого экономиста Вальтера Ойкена и западногерманского министра финансов Людвига Эрхарда, который вступил в это общество в 1950 г.[43] Ордолибералы считали, что сильное государство необходимо для того, чтобы задавать рамочные условия, на основе которых могли бы работать рыночные силы. Задача государства – контролировать и ограничивать те структуры, которые подрывают работу рынка, в том числе бизнес-картели и несдержанное демократическое большинство.

Это была демократия, которую оградили от ее краткосрочных слабостей в попытке обезопасить долгосрочные преимущества. Но это не было рецептом самосознания демократии. Это была вертикальная схема, выстроенная для того, чтобы держать демократию под надежным контролем.

И она сработала. Западная Германия под мудрым руководством ордолибералов и благодаря деньгам, поступившим по плану Маршалла, добилась процветания, стала устойчивой, безопасной и в самом скором времени достаточно богатой страной. В этом было что-то волшебное. Это волшебство символизировалось одним из первых решающих актов Эрхарда. В июле 1948 г., исполняя функции временного министра финансов, он снял ценовой контроль на некоторые потребительские товары и одним махом уничтожил страшный дефицит послевоенных лет, наводнив магазины товарами, за которыми раньше приходилось охотиться, и создав потребительскую экономику едва ли не за день. Цены взлетели, но потом стабилизировались. После первоначального шока люди постепенно поверили в более достойное будущее и стали меньше доверять социалистическим альтернативам.

Однако это не было моментом истины. Это был административный акт, спущенный сверху на ничего не подозревающее общество при пособничестве военных оккупационных властей. Это не было актом функционирующего государства, поскольку у Западной Германии в 1948 г. все еще не было отдельной конституционной идентичности. Эта была удачная импровизация, призванная создать временную систему, пока она не будет стабилизирована. Она не служила противовесом иллюзиям западногерманской демократии. И она оставляла для них пространство.

Когда в 1949 г. Западная Германия получила наконец свою конституцию, последняя тоже была своего рода уловкой. Она представляла собой сдерживающее соглашение – или «основной закон», – который должен был определять основные правила для этого искусственного государства, пока оно не будет восстановлено в качестве части единой Германии. Липпман высмеял мысль, будто западные немцы удовлетворятся чем-то, что называлось демократией, но на самом деле лишь имитировало ее способность принимать значимые решения о будущем. Западным немцам предложили безопасность в обмен на способность контролировать собственную судьбу, а потому казалось, что последняя отложена на неопределенное время. Липпман был уверен в том, что такой порядок долго не продержится. Если бы немцам дали хоть какой-то реальный шанс, они наверняка схватились бы за свою демократическую судьбу. Если же им отказывали в этом выборе, они должны были понять, что это не настоящая демократия.

Липпман ошибся. Этот порядок закрепился. Тот факт, что он был построен на отложенном обещании, не означал, что он неприемлем. Его просто было трудно представить. Внешний облик западногерманской демократии – как временного решения – скрывал внутреннюю реальность, которой было суждено остаться надолго. Раймон Арон думал, что Липпман попал в ловушку, заставляющую думать, будто истина политики лежит на поверхности событий. Его полная неспособность понять то, с чем немцы смирятся, а с чем – нет, стала, как писал Арон, «уроком осторожности всем тем, кто готов взяться за неблагодарную задачу реагирования на события и определения их значения до того, как проявились их последствия» [Aron, 1990, р. 184; Арон, 2002]. Арон видел в ней предостережение всем журналистам, включая себя: никогда не искушайте судьбу. Или, поскольку любой журналист должен постоянно искушать судьбу, не думайте, что это сойдет вам с рук.

По мысли Арона, выживание западногерманской демократии всего лишь показало невозможность понять предназначение демократии. Оно была