Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней - Дэвид Рансимен

тайной, но это не значит, что оно – сплошной обман. Архитекторы конституции Западной Германии, включая ее первого канцлера Конрада Аденауэра, полагали, что разделение Германии будет подорвано, как только его официально признают. Поэтому, отвергая его в принципе, они помогли поддержать его на практике. «Единственная истина, доступная объективному пониманию, – писал Арон, – состоит в признании этих противоречий. И если в этом хаосе присутствует Провидение, оно от нас ускользает» [Aron, 2002, р. 159]. Многие, включая Жана-Поля Сартра, обвиняли Арона в фатализме. Но Арон считал, чтобы избежать фатализма, нужно вообще не иметь никаких иллюзий.

Западногерманская демократия была включена в еще одну придуманную на ходу структуру – франко-германский союз. После недавних событий французы могли ощущать себя в безопасности по соседству с немецкой демократией только в том случае, если держали ее под присмотром. Аденауэр был рад подыграть; его концепция предполагала, что наиболее безопасное будущее уготовано Западной Германии в том случае, если она станет частью западноевропейской федерации. Однако этот союз не был четко определенным политическим проектом. Он тоже был рядом конъюнктурных экономических соглашений, которые должны были упростить реализацию плана Маршалла, поддержать рост европейских экономик и отсрочить важные политические решения на максимальный срок. Западноевропейскую демократию не просили взять судьбу в свои руки, да этого от нее и не ждали. Ее просто подбадривали, чтобы она сама нащупала свой путь в будущее[44]. Никто не ждал момента истины, боясь того, какой ущерб он может причинить.

Одна из причин для отсрочки момента истины состояла в том, что французская демократия в этот период была совершенно не похожа на немецкую. Франция пошла по пути плебисцита, приняв конституцию новой (Четвертой) республики: она выбрала представителей в конституционное собрание, чьи предложения должны были быть представлены народу на референдуме. Принятая в итоге конституция была в высшей степени демократичной, в том смысле, что в ней попытались свести воедино максимальное число разных интересов. При этой конституции Франция в 1948–1958 гг. сменит 20 разных правительств, тогда как в Западной Германии в тот же период было всего лишь одно правительство. Ордолиберализм, возможно, хорош для стабилизации демократии, однако сложно заставить новообразованные демократии выбрать его.

Италия пошла по пути Франции, т. е. по пути демократического конституционного собрания, примерно с теми же результатами. В 1948 г. общие выборы в Италии показали реальную возможность того, что голоса получат коммунисты и сформируют правительство, исполнив тем самым одно из заветных желаний Сталина. В конечном счете американские деньги и пропаганда Ватикана обеспечили победу христианским демократам. Итальянская демократия не была устойчивой; в период 1948–1958 гг. она сменила семь премьер-министров. Но она была в безопасности.

Как показывает история Европы, не было единой схемы, описывающей то, как послевоенные демократии постепенно вступали в свое общее будущее. За пределами Европы различия были еще сильнее. Три наиболее важные новые демократии – Индия, Япония и Израиль – были образованы совершенно по-разному. Конституционное собрание, избранное по непрямой схеме, потратило три года на обсуждение формы, которую должна была принять новая демократия Индии, рассудительно и порой слишком уж подробно изучая все за и против, тогда как за пределами собрания бушевали страсти и насилие. «Есть такая вещь, как избыток демократических процедур», – сказал Неру делегатам, пытаясь направить их на путь самоконтроля[45]. Демократия, родившаяся в Индии, не обладала самоконтролем, но она была уверена в своей особой судьбе.

В Японии конституция была навязана американскими оккупационными властями. В ней были приняты все возможные меры, чтобы вытравить наиболее опасные инстинкты, освободив от них японскую демократию. Новая японская конституция включала статью об отказе от военных действий. Она очень понравилась японскому народу, который успел настрадаться от войн. Однако она почти наверняка не прошла бы в избранном конституционном собрании, которое чувствовало бы себя обязанным подыграть тем самым инстинктам, от которых оно пыталось отказаться.

Израильская демократия родилась в условиях военного положения, и ее конституция была конституцией воюющей республики. Она допускала значительные поблажки для армии и секретной службы, оставив их функции без четкого определения. Конституция задала базовые условия защиты израильской демократии от ее внутренних слабостей, гарантировав то, что израильская демократия никогда не останется заведомо незащищенной.

Как у Германии, Франции и Италии, не говоря уже об Индии, Японии и Израиле, могла быть общая демократическая судьба? И все же она у них была: их конституционные различия стали доказательством демократической приспособляемости, которая как раз и дает демократиям главное конкурентное преимущество. Демократия осталась импровизационной, нецеленаправленной формой политики. Все эти различия не означали, что новые демократии смогут учиться на ошибках друг друга, на что мог бы надеяться Токвиль. Их ошибки, у каждой свои, всего лишь снижали их доверие друг к другу. Их общая судьба заключалась в том, что они все равно продолжали свой путь.

Был, однако, один новый фактор в мировой политике, который обещал стереть различие между разными демократиями и дать им общую точку зрения на их судьбу, – атомная бомба. Именно угроза ядерного столкновения между Советами и американцами больше всего убедила Кеннана в том, что жесткая политика противостояния русским слишком опасна. Она могла затянуть США в такой конфликт, ставки которого были слишком высоки. Разумное обсуждение разоружения могло бы стать практически невозможным. Кеннан присоединился к Липпману, выступая за демилитаризацию Германии с целью создания буферной зоны между двумя сверхдержавами и некоторой передышки в политике сдерживания. Тактику обнуления следовало пока отбросить. Всю свою жизнь Кеннан боялся, что демократии ненароком вступят в ядерный конфликт, поскольку они не слишком остерегаются собственной импульсивности. Демократическая неразбериха и ядерные арсеналы казались абсолютно несовместимыми.

Если нечто и могло вернуть демократиям чувство перспективы, так это угроза окончательного кризиса, ядерного холокоста. Но и в этом Кеннан был бы разочарован. Демократии, оказавшись под тенью бомбы, все равно не поняли, в чем их слабости. Как мы увидим, они продолжили копаться и мешкать.

Глава IV

1962: На грани

Кризис

29 декабря в конце своего годового обзора «The Economist» резюмировал общее чувство облегчения: «Если мир спросят, что он делал в 1962 г., он может вежливо ответить, что выживал»[46]. Он пережил самый опасный момент за всю «холодную войну» и, возможно, всю историю человечества, – Карибский кризис, когда в конце октября несколько дней Советский Союз и США провели на грани полномасштабной войны. Столкновение двух супердержав из-за русского ядерного ракетного комплекса на Кубе нередко вспоминается в качестве главного критического момента современной политики. На какое-то время на карту было поставлено почти все. Судьба мира висела на