Оправдание Шекспира - Марина Дмитриевна Литвинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот она целиком:
«Всемилостивейший Господь Бог, мой всепрощающий Отец от дней юности, мой Создатель, мой Искупитель, мое Утешение. Ты (О Господи) проницаешь, исследуешь глубины и тайны сердец, Ты знаешь чистоту сердца, судишь лицемеров, читаешь мысли человека и взвешиваешь его поступки, как на весах, измеряешь намерения, как линейкой, тщеславие и кривые пути не скроются от Тебя.
Вспомни (О Господи), как раб Твой ходил пред Тобой, вспомни, что искал в самом начале и что было главным в его намерениях. Я любил Твои собрания, скорбел о разделении церквей, восхищался светом Твоих святилищ. Эта лоза, что Твоей рукой посажена в этом народе, – я всегда молился, чтобы первый и последний дожди омыли ее и чтобы протянула она свои побеги к морям и океанам. Положение и хлеб насущный бедных и униженных всегда были важны в моих глазах: я ненавидел жестокость и черствость сердца; выращивал благо для человечества, хотя и презираемым способом. Если у меня были враги, я не думал о них; и солнце никогда не зрело моего недовольства: я всегда был незлобив, как голубь. Твои создания были для меня открытой книгой, но еще важнее Твои Писания. Я искал Тебя при дворах, в полях, садах, но находил в храмах.
Тысяча – число грехов моих, десять тысяч – число прегрешений, но Твое священное присутствие со мной, и сердце мое Твоей милостью – неугасимый уголек на Твоем алтаре. О Господи, моя крепость, со дней юности я встречаю Тебя на своих путях, ощущая Твое отцовское участие и мягкую наказующую длань, Твое божественное присутствие. Растут щедроты Твои и растут назидания, стало быть, Ты всегда рядом, О Господи, когда мое мирское благоденствие было велико, тайные стрелы, Тобою пущенные, все равно пронзали меня; и, поднимаясь над людьми, я уничижено склонялся перед Тобой.
И теперь, когда я больше всего думаю, о покое и чести, длань Твоя тяжела на мне, унизила меня, как прежде любяще заботилась, но я по-прежнему в Твоей отцовской школе, не как пасынок, а как родное дитя. Справедлив Твой суд надо мной за мои грехи, коих больше, чем песчинок на морском берегу, и все-таки несоизмеримы они с Твоей безграничной милостью. Но что такое песчинки по сравнению с морем, землей, небесами? Но и все они вместе – ничто по сравнению с Твоей милостью.
Кроме бесчисленных грехов, признаюсь Тебе, что я Твой должник: я растратил талант – щедро отпущенные мне дары и достоинства – на вещи, к которым менее всего расположен; честно скажу, душа моя была чужим пришельцем в моем странствии. Помилуй меня, О Господи, во имя Спасителя, прими на лоно Свое или руководи мной на путях Твоих».
Еще до осуждения, но, уже понимая, что добром нападки парламента не кончатся, а он наконец-то добрался до вожделенной вершины (он, как и отец, – лорд-канцлер, но в отличие от отца обладатель громких титулов), окинул взором прошедшую жизнь и с убийственной ясностью понял, что последние пятнадцать лет делал то, что не должен был делать. Ведь в юные годы он поставил себе великие цели: преобразование наук, создание английского языка и драматургии, учреждение нового университета, он чувствовал в себе силы, талант, мощные интеллектуальные способности – и так бездарно и пошло растратить необратимо ушедшее время на службу ничтожному королю и его наглому фавориту. Хоть он никогда ни прямо, ни намеком не бранил их, но, зная его глубокое понимание человеческих характеров, можно с уверенностью сказать, что истинную цену он им знал. Да, он честно служил Англии на посту лорд-канцлера, но, положа руку на сердце, должен был согласиться, что Коук, знавший как никто английские законы и не боявшийся отстаивать их, не был бы много хуже Бэкона на этом посту. А вот исполнить великие замыслы мог только он один. Потому, наверное, он и не стал защищаться. Ему теперь нужно было одно, раз уж ему сохранили жизнь, а ведь Саутгемптон требовал казни, – покойное, без материальных забот существование, чтобы в оставшиеся годы выполнить хоть часть своей грандиозной программы. Отказался он и от игры в розенкрейцерство. И за пять лет сделал невозможное.
Вот список его главных работ: «Опыты» (самое полное издание, 59 эссе), «Новая Атлантида», «История Генриха VII»; эти три книги на английском языке, по словам Викерса, «не могли быть написаны ни одним автором того века, их одних было бы достаточно, чтобы обеспечить Бэкону место в английской литературе» (C. XIX), и книги на латыни: девять книг «О достоинстве и преумножении наук», которые должны были войти в «Historia Naturalis et Experimentalis», и огромная «Silva Silvarum».
Многие мысли восходят еще к девяностым годам, чему свидетельства – его интермедии и эссе того времени. В те поры Бэкон еще отдавал должное поэзии как одному из видов изящных искусств. Второе же десятилетие XVII века и до самой смерти поражает высокомерным отношением к театру. Мощный ум Бэкона принес ему великую славу и в Англии, и на континенте, его сочинения послужили маяком для создания Английского королевского общества. Но мысли Бэкона и предопределили отношение интеллектуалов к поэзии. Томас Спрат, издавший в 1667 году «Историю королевского общества», пишет спустя тридцать лет после Рейнольдса: для достижения своих целей основатели Общества «сделали все, чтобы отделить изучение Природы от риторических украшательств, работы воображения и прелестной лжи мифов». «Короче говоря, – комментирует Б. Уилли, – они вознамерились объявить войну поэзии» [99]. Эта мысль, похоже, восходит к розенкрейцерам. Следует еще добавить, что многие члены Общества, в том числе Ньютон, были уже масонами.
Если я, верно, прочитала аллегорическую пьесу Бена Джонсона «Леди Магна», Бэкон в пьесе «Практис» – самый лучший юрист, говорит о нем Джонсон, Ратленд – «Компас», что тогда значило «циркуль» – один из розенкрейцерских, позже масонских, символов. Шекспир в сонете 14 сообщает читателю, что знает астрономию. (Кстати, эмблема Джонсона – циркуль с одной сломанной ножкой.) Эти два персонажа пришли к соглашению: вся их совместная литературная продукция, как и псевдоним «Уильям Шекспир», останется в веках детищем Ратленда, а задуманное и вместе начатое братство ученых (в пьесе «the project» или еще «reversion») станет для всех творением Бэкона. В пьесе Компас
